Употребитель - Алма Катсу

Мы вошли в гардеробную комнату. Холодный каменный пол, темная ниша — вполне уединенное место. Звук голосов, доносившихся с лужайки, звучал приглушенно. Джонатан смущенно переступал с ноги на ногу.

— Ну? Что ты мне хотела сказать? — спросил он немного раздраженно.

Я собиралась спросить его о Тенебре. Я хотела расспросить его обо всех девочках в нашем городке. Хотела узнать, какие из них ему нравятся, и не обручен ли он с кем-то из них. Но я не могла произнести ни слова. Слова застряли у меня в горле, я была готова расплакаться.

И тогда я в отчаянии шагнула к Джонатану и прижалась губами к его губам. Он явно сильно удивился. Он шагнул назад и не сразу пришел в себя. Но потом сделал то, что стало неожиданностью для меня: ответил на мой поцелуй. Он прижался ко мне, он сжал мои губы своими. Это был крепкий поцелуй, голодный и неловкий. Я никак этого не ожидала. Я еще не успела испугаться, а Джонатан прижал меня к стене, и я почувствовала, как на меня давит что-то твердое из-под складок его сюртука. Джонатан застонал. Впервые в жизни я услышала, как кто-то стонет от удовольствия. Не говоря ни слова, он взял мою руку и прижал к бугорку между своих ног. С его губ снова сорвался стон.

Я отдернула руку. Мою ладонь покалывало, словно я отлежала ее.

Джонатан тяжело дышал. Он пытался овладеть собой. Похоже, его удивило, что я отстранилась от него.

— Ты разве не этого хотела? — спросил он, изучая взволнованным взглядом мое лицо. — Ты же сама меня поцеловала.

— Да… — выдохнула она. — Я хотела спросить… Тенебре…

— Тенебре? — Джонатан сделал шаг назад и одернул края жилета. — Что — Тенебре? Какая разница… — Он умолк. Видимо, понял, что в церкви я за ним наблюдала. Он помотал головой, словно хотел отказаться от любых мыслей о Тенебре Пуарье. — А тебя как зовут? Которая ты из сестер Мак-Ильвре?

Я не могла винить Джонатана за то, что он не знает моего имени. У меня было две сестры.

— Ланор, — ответила я.

— Не самое красивое имя, верно? — хмыкнул Джонатан, не понимая, что любое слово способно поранить влюбленное сердце. — Я буду звать тебя Ланни, если не возражаешь. Ну, Ланни, хочу тебе сказать, что ты очень порочная девочка. — Это было сказано игриво, и я поняла: на самом деле он на меня не сердится. — Тебе никогда не говорили, что нельзя так шутить с мальчиками — особенно с незнакомыми?

— Но я тебя знаю. Тебя все знают, — сказала я, немного встревоженная тем, что он сочтет мое поведение фривольным. Он был старшим сыном самого богатого человека в городе, владельца лесопилки, вокруг которой образовалось наше поселение. Ну, конечно, его все знали. — И… И я уверена: я тебя люблю. И собираюсь в один прекрасный день стать твоей женой.

Джонатан цинично вздернул брови:

— Знать, как меня зовут, — это одно дело, но откуда тебе знать, что ты меня любишь? Почему ты меня выбрала? Ты меня совсем не знаешь, Ланни, а уже объявила себя моей. — Он одернул сюртук. — Нам лучше выйти отсюда, пока нас не стали искать. И лучше, чтоб нас вместе не видели, согласна? Ты иди первой.

Секунду я стояла на месте, обомлев. Я была смущена, еще не оправившись от того, с какой страстью он меня поцеловал. Кроме того, он меня неправильно понял: я не объявила, что принадлежу ему. Я объявила его своим.

— Ладно, — сказала я. Видимо, разочарование явственно прозвучало в моем голосе, потому что Джонатан мне очень мило улыбнулся:

— Не переживай, Ланни. В следующее воскресенье мы увидимся после службы, обещаю. И быть может, я уговорю тебя подарить мне еще один поцелуй.

Рассказать вам о Джонатане, о моем Джонатане, чтобы вы поняли, почему я была так уверена в своей любви к нему? Он был первенцем Чарльза и Руфи Сент-Эндрю, и они так обрадовались рождению сына, что тут же дали ему имя и окрестили через месяц. Они явно верили в него — в ту пору, когда большинство родителей не давали имен своим детям, пока те немного не поживут. Тогда слишком высока была детская смертность. Отец Джонатана закатил пир на весь мир в те дни, когда Руфь еще не успела оправиться после родов и лежала в постели; всех горожан угощали ромовым пуншем и сладким чаем, сливовым пирогом и печеньем с патокой. Был нанят скрипач-акадианец. Смех и музыка звучали так скоро после рождения ребенка, что казалось, будто его отец бросает вызов дьяволу — ну, только попробуй явиться и забрать моего мальчика! Только попробуй — и увидишь, что получишь!

С самых первых дней стало ясно, что Джонатан — не такой, как все. Необычайно умный, необычайно сильный, необычайно здоровый, а главное — необычайно красивый. Женщины выстраивались в очередь к его колыбели, жаждали подержать его на руках. Каждой хотелось верить, что этот хорошенький комочек плоти с черными шелковыми волосиками — ее ребенок. Даже мужчины — все, вплоть до самого корявого лесоруба, работавшего на Сент-Эндрю, — почему-то чрезвычайно размягчались рядом с этим младенцем.

К тому времени, как Джонатану исполнилось двенадцать лет, уже никто не мог отрицать, что в нем есть что-то сверхъестественное, и все как один относили это к его красоте. Он был чудом. Он был совершенством. Такое мало о ком можно было сказать в те годы. Тогда обезобразить человека могло множество причин — ветряная оспа, несчастный случай, ожоги, рахит. К тридцати годам кто-то терял почти все зубы, у кого-то торчал бугор на месте, где неправильно срослась сломанная кость. Шрамы, паралич, прыщи… А у нас, в лесной глуши, многие лишались каких-то частей тела из-за обморожения. Но у Джонатана не было ни шрама, ни пятнышка. Он вырос высоким, стройным, широкоплечим — прекрасным, как те деревья, что росли на его земле. Кожа у него была гладкая и белая, как сливки. Его прямые черные волосы блестели, как вороново крыло, а глаза у него были темные, бездонные, как самые глубокие омуты Аллагаша. Он был так красив, что на него было больно смотреть.

Когда такой парень, как Джонатан, живет рядом с вами — это благодать или проклятие? Горе нам, девушкам, говорю я; подумайте о том, какое впечатление Джонатан производил на нас в маленьком городке, где так мало людей, где так трудно не встречаться с ним. Он представлял собой непрерывное, неизбежное искушение. Его то и дело можно было встретить в городе. То он выходил из продуктовой лавки, то скакал на лошади через поле по какому-то делу — но скорее всего сам дьявол подсылал его к нам, чтобы ослабить нашу стойкость. Ему даже не нужно было находиться рядом, чтобы завладевать нашими мыслями: сидишь, бывало, с сестрами или подругами за шитьем или вышиванием, и одна непременно прошепчет, как недавно видела Джонатана. И потом все разговоры только о нем. Пожалуй, мы были отчасти околдованы. Девочки были готовы говорить о Джонатане в любую минуту. Стоило кому-то из нас случайно встретиться с ним — и тебя засыпали вопросами: «Он с тобой говорил?», «Что он сказал?» Если же одна из девочек просто видела его в городе, она рассказывала все до мелочей, вплоть до того, какого цвета жилет был на Джонатане. Но втайне каждая думала о другом. Одна — о том, как Джонатан смерил ее с ног до головы наглым взглядом. Другая — о его задумчивой усмешке. И все до смерти мечтали о том, чтобы хотя бы раз оказаться в его объятиях. И не только юные девушки питали к нему такие чувства. Когда Джонатану было лет пятнадцать-шестнадцать, рядом с ним другие мужчины в нашем городке казались кто слишком тощим, кто слишком толстым, кто грубым, кто болезненным, и даже добропорядочные жены начали поглядывать на Джонатана иначе. Это было видно по тому, как они его хвалили, какие страстные взгляды на него бросали, как алели их щеки, как они нервно кусали губы, как они вздыхали, тая надежду…