Грузия - Ольга Комарова

Попробуйте сравнить себя с нею. Вы высоки ростом и по-разному изящны, а она мала. Она глупа — но актер умней зрителя, а пляшет перед ним. Вы для нее, а не она для вас. Вы платите налоги, из ваших денег она получает пенсию, а она молчит, она не делает для вас ничего — зато «нуждается в постороннем уходе».

Еще раз: она глупа?

Вы умны, но разве пути логики не так же случайны, как мои? Сколько мнений, оттенков… Боже, какой шум!..

Грузин был прекрасен. Его душа — как античная статуя. Его хамство божественно. Слышите, я люблю его! И знаете, что с ним случилось? Он умер в Грузии. Умер, едва ступив на родную землю — рассыпался. Проведя в безвременье классические три дня, он не выдержал драгоценной реальности. Его тело за эти три дня разложилось, и достаточно было только коснуться земли, сойдя с трапа самолета, чтобы лопнула кожа.

Но он стал призраком, и преследует почему-то меня. Даже сейчас толкает под руку, мешает писать… Наверное, он не оставил и Нану…

В первое время я еще на что-то надеялась. Я делала для Наны все, что было в моих силах, а чтобы не очень раздражать ее своим цветущим видом, занялась изнурением плоти. Я перестала есть мясо и масло, и молоко — одну траву ела. Я ослабела, и… Боже, как измучила меня зелень… Даже кровь едва не изменила цвет… Рискните повернуться раненым боком к лесу — и зеленая свежесть погасит красное. Полтора ведра зеленого вина… А у меня правый рукав так тонок, что ходить по зеленому лесу страшно — можно не выйти, можно по дороге стать елкой…

Я попала в страшную кабалу к погоде. Если на улице было солнечно — я трезвела, а дождь вызывал тошноту. Мне не надо было бы высовываться на улицу, но как оставить Нану? Нана запрещала мне приходить, но я не слушала… И вот все кончилось…

Нана, Нана, я ни в чем не виновата перед тобой, я больше не русская, я елка… Я не могу продолжать, я запуталась, сбилась с такта, я больна, голодна, мне не удержать пера в руках… Вот и случилось то, чего я боялась, — я не помню уже, что хотела сказать… Я задернула занавески, но маленькая щелочка осталась, и мне видна зеленая ветка — я протягиваю руку к ней, и на пальцах сквозь кожу прорастают иголки… Нана! Нана! Очнись!

…Я вижу, как она медленно поворачивается — в тысячу раз медленнее, чем можно предположить…

Только не волнуйся… Я попробую. Еще чуть-чуть…

Вот как все было в тот день…

Я накупила целую сумку продуктов и пошла к ней… Я на улице. Сколько красок, а я без кожи. Нана! Я шептала: «Нана! Отдай мне свою кожу, толстую — зачем она тебе — не в Тбилиси же в ней ехать — а уж я сумею должным образом ею распорядиться…»

Мне было больно, я давно была в скверном состоянии…

Если б это было безумие, я справилась бы с ним. Безумие предусматривает некоторую несвойственную мне распущенность, оно само — допущение. Очень уж много позволил себе тот, кто свихнулся — душа, душа забыла свое место, забыла, что она не лучше других, столь же больных душ, которые терпят, не бесятся. Со мной — иначе. У меня не было больше души, и разум ушел, оставив меня всю в красках. Слабоумие, а не душевная болезнь — вот что мне досталось (кое-какие чудачества помогают иногда в таких случаях выдать одно за другое, но они происходят от той или иной, или третьей нехватки ума — сами по себе они не родятся). Симуляция сумасшествия, сонная свобода — и та уже давалась мне с трудом. Заторможенность мешала даже хулиганству — я выматерилась бы с наслаждением, да не открывался рот. У вас бывают такие сны, когда вы знаете, что спите, и шутите, веселитесь предерзко?.. Приступы головной боли и тошноты участились — все краски перепутались, но не смешались… Боль — главное, она сильнее мысли… Нана! Хоть бы мне сделаться нечувствительной к бели, как ты…

Нана не открыла мне дверь, а я притащила тяжелую сумку с продуктами. Я только хотела покормить ее… Ее мать уже почти не вставала с постели, ничего не готовила. Они лежали в одной комнате — каждая на своей кровати и лицом к своей стене…

Нана подкатилась к двери в инвалидном кресле, на которое я еще вчера посадила ее, и сделала мне «пр-р-р» в замочную скважину.

Я была в ужасе — значит, ночь она провела сидя.

Значит, вечером у матери не хватило сил переложить ее в постель. Я-то понадеялась на нее — поднять Нану и усадить в кресло она не может, а кое-как вывалить ее на кровать ей до этого случая удавалось. Наверно, ей очень было плохо, если Нана до сих пор в кресле… И она не смогла сейчас встать…

Я просидела спиной к двери на резиновом коврике весь день, я стучала в дверь затылком, локтями… Я хотела покормить их, но пришлось тащить сумку обратно… Я в метро, в моем коридоре. Мне тяжко! Здесь нет почти красок — бежевые стены нежны, но столько света! Как будто я не в коридоре, а в луче прожектора.

А слабоумие — оно одушевлено? Все ясней и ясней становится мне, что очертаниями оно напоминает Грузию. Оно делается все злей, настойчивей… Оно поднимается изнутри, как тошнота… А Грузия — пропасть… И черножопый призрак сам не умирает до конца, и мне умереть не дает… Смерть заключается в яйце, надо разбить яйцо, чтобы все умерли… Кажется, мне удастся последнее хулиганство… Я начинаю одно за другим выхватывать яйца из сумки и швырять их в стены. Я в метро, в том переходе… Одно за другим растекаются они по стенам, я размазываю их рукавом, я вся в грязи, в слезах и в восторге, я буйствую напоследок.

Но одно яйцо никак не бьется… Или я совсем уже без сил, или как-то не так бросаю его, но оно отскакивает от камня, как мячик… Я топчу его ногами… Оно скользкое, оно испачкано слизью — весь длинный коридор в этой яичной слизи… Я поскользнулась, упала, проехала на пузе полметра по наклонному полу… Я изрезала руки скорлупой, я не могу больше, мне худо…

Вот так это было. Я теперь почти всегда дома и почти бесстрастна. Только погода, зелень за окошком да полумертвый грузин отвлекают меня от работы.

Я не знаю, что там с Наной. Иногда она звонит мне — обычно только для того, чтобы пукнуть в трубку или наговорить медленных и запутанных гадостей. Кто убирает за ней и кормит — не знаю.

Мне противна моя работа, но я пишу. Пишу медленно и, может быть, когда-нибудь достигну ясности.

А впрочем…

Больше всего на свете я люблю молчать.

Прощайте.

Никто и не заметил, как выросла эта сиротка. Да она вовсе и не была сироткой — это ее выдумка так себя называть. Ее родители были очень бедны, но это не означает, что их не было совсем.

Она выросла и объявила:

— Я хочу быть женой царя.

— Как же ты можешь быть женой царя? — спросила мать. — Ты, нищая дурнушка, которая до сих пор ходит в рваном детском платьишке, едва прикрывающем зад, хоть я и купила тебе новое — не бог весть какое, зато без дыр и жирных пятен, на последние, между прочим, гроши. Циркачка. Не смеши людей и не позорь родителей.

— У меня вместо души зеркальный шар — как же мне не стать царицей? Царю нужна нищая жена. Новое платье мне ни к чему — не буду же я носить наряд от дешевого портного! Люди еще ни разу не лопнули от смеха, а родителей у меня нет вовсе.