Лезвие осознания - Ярослав Астахов

– Но ты забыл об одном, Гарри. Ты не спросил меня, хочу ли я этого всего. А значит, это вовсе не жертва мне. Я вообще не вижу в твоих поступках ничего, что сколько-нибудь бы напоминало жертву. Ты просто рвешься удовлетворить вожделенье любой ценой – и походя заплатил за это человеческой жизнью.

– А! Я только лишь восстановил справедливость. Подумай, Боб: какого хрена ей досталось от природы задарма все то, что нужно, чтобы заполучить тебя: смазливая женская мордашка и… эта дырка? Что же касается того, что я тебя не спросил… ну, это уж у меня такая особенность, Боб: меня с рождения волновали желания только одного человека… то есть мистера Гарри. Такой у меня характер. Я просто беру, что мне хочется, и лишь смерть меня остановит.

Я слушал это существо, и что-то медленно поднималось в моей душе. Доселе мне знакомое мало в ней и тяжелое, словно лава. И, словно лава же, – требующее выхода .

Кажется, я тогда произнес сквозь зубы:

– Смерть? Что же, может быть это самое верное твое слово, Гарри.

Ей Богу, я и сейчас совершенно не в состоянии понять, каким образом у меня в руке тогда взялся револьвер. Его принесло в мой дом это существо. И он был тот самый, судя по всему, из которого Гарри убил Сесилию. Я просто услышал грохот и понял, что я стреляю. Я понял, что начал действовать, не осознавая это, и, по мере того, как осознание возвращалось, я приходил во все большее изумление от своих действий. Стреляющий револьвер медленно опускался под собственной тяжестью… а я мог лишь наблюдать, как пули пробивают этому существу: лоб; сердце; место, которое он изменил по своему произволу. Пальцы руки разжались, и револьвер стукнул в пол. Меня стошнило и начало трясти. Я заходился безумным хохотом. Я подобрал револьвер и снова стрелял: в потолок, в пол, в стены…

Когда я пришел в себя, несколько, – я перезарядил его. И с ним убежал в подвал. Забился в дальний угол подвальной комнаты и навел ствол на дверь.

Грохот моих выстрелов слышал, вероятно, весь мир – вот что неотступно тогда сияло в моем сознании – сейчас они сюда прибегут, вломятся и увидят : полиция… соседи… ФБР! национальная гвардия!! чертова морская пехота!!!

Но я решил им не даваться так просто.

И только лишь часа через два я понял, наконец, что там ведь, наверху, лежит труп . И мне потребовался еще час, чтобы я сумел заставить себя (я угрожал себе револьвером ; хотите – смейтесь) подняться в изрешеченную и залитую кровью спальню, перетащить это тело, все еще теплое, в подвал, закопать.

И я уселся на это место. Не знаю, сколько я провел затем часов (или дней?), постоянно сжимая в руке рифленую рукоять. Не ведаю и того, случалось ли мне заснуть. Но я знаю точно: то, что произошло со мною в этом подвале – произошло не во сне .

Я вздрогнул от холодного дуновения, и поднял глаза. Револьвер выпал из моей руки и ткнулся, глухо, в земляной пол.

Передо мной стоял Гарри. Еще в первоначальном теле своем. Полностью обнаженный. И указательный палец его правой руки был наведен в точности в мою грудь, словно ствол.

В подвале были включены обе лампы. И Гарри должен был отбрасывать, соответственно, две скошенные четкие тени. Да только он не отбрасывал ни одной.

– Ты… ты тоже выстрелил в нее, Боб! – заговорил Гарри. – Да-да. В нее. Хотя ты может быть и думал в этот момент, что наказываешь меня. Но ведь у меня тогда были черты Сесилии. Ты выстрелил в ее образ! В ее живой образ, Боб, а ведь это уже почти… Словом, пока не прозвучали три эти дурацких выстрела, твоя любимая Сесси продолжала еще хоть как-то пребывать в этом мире.

– Ложь!

Я выкрикнул истерически, потому что я не сумел совсем не поверить казуистике этого чудовища.

– Правда, Боб. И правда состоит в том, что ты теперь, как и я, убийца. Так оно или иначе, а твоими руками довершено то, что начинал я. Мы суть с тобой со-убийцы. Наши души переплелись теснее, чем наши тела сплетались во время занятий сексом. Я утащу тебя с собой в ад, и уж там ты будешь принадлежать мне, мой Боб, только мне…

С этими словами Гарри раскинул руки, как для объятия, и вкрадчиво пошел на меня. Я вяло подобрал с полу револьвер и выстрелил (чем очень рассмешил Гарри). В следующий миг я почувствовал прикосновение его рук… и – слава милосердному Богу! – я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, Гарри не было. Подвал был безвоздушен и пуст, как моя душа. Я для чего-то сбросил флажок, и осмотрел откинутый в сторону барабан. Там оставался один патрон, остальные гнезда зияли чернотой опустевших гильз. Я понял, что это знак .

Пришла непоколебимая, как судьба, уверенность, что жизненный мой путь должен сейчас окончиться. Я вынес, выверил и подписал приговор. И остается только привести его в исполнение.

Но только я осудил – не себя.

И вот, чтобы не оставалось ни у кого никаких сомнений, я оглашаю текст этого приговора.

Я приговариваю сей мир! Я возвышаюсь до осуждения всего человечества – зашедшего в тупик, не способного дать в своей повседневности никаких твердых ориентиров! Ведь я же так верил в этот мир, я так полагался на него, доверчиво позволяя ему постоянно просто нести меня туда, куда он меня несет. Не знаю, веровал ли я в Бога, но я всегда верил в то, что хотя бы образы вот этой реальности, постоянно предстающие глазам – неизменны. Что они и завтра будут все также обозначать то самое, что они обозначали вчера. И что же оказалось на самом деле? Сесилия – это вдруг уже не Сесилия! Гарри – уже не Гарри!.. Да и… этот вот комок пустоты, душный, подобный зияющему отверстию гнезда со стреляной гильзой – да разве же это прежний простой, всегда понятный людям и себе старик Боб?!

Итак, я приговариваю тебя, сей мир! Тебя, разочаровавшее меня человечество. Ты, внешний мир, всегда воспринимался мною как мать – за которой надо просто идти, точно так же, как вылупившиеся цыплята идут за курицей. А ты оказался мачехой!! Я проклинаю тебя! Сейчас, вот сейчас я убью тебя! Я все от тебя терпел как ведомый, но не собираюсь терпеть того, что ты становишься зыбким …

Я где-то как-то прочел, что после смерти человеку открывается какой-то туннель. Черный, мерзко грохочущий… отвратительный и нежеланный. Но все-таки у него в конце – свет.

Сейчас я заглянул в этот ствол. Он темный и холодный, но он, при этом, хотя бы твердый и прямой. Как туннель.

Что же, помолитесь за меня те, кому я делал добро. Чтобы, все-таки, в конце этого туннеля для меня был свет.

2007

Еще не одевшись, Бравлин включил компьютер.

– Я говорил об этом, – произнес он, указывая в экран. – Их корабли садятся вот здесь и здесь. И это наш единственный шанс. Да и не только наш, Слава, но и всего человечества.

– Нам не на кого более положиться, – продолжил Бравлин, отвлекшись от монитора и глядя одновременно и пристально, и рассеяно в карие любимые глаза, – как только лишь на небесных братьев. Ты знаешь, Слава, я никогда не доверял русским…