Дети в лесу - Беатриче Мазини

Хана протянула руку и тоже провела пальцами по шероховатой обложке.

— Я должна рассердиться. Я должна была рассердиться, — поправилась она. — Вырвать ее у тебя, выбросить или уничтожить. Потому что нельзя, чтобы вещь принадлежала кому-то одному. И еще потому, что мне так хотелось, — Хана бросила на Тома странный, словно извиняющийся взгляд. — Но потом я вдруг подумала: а что это за вещь? И это меня остановило. Я как будто раньше знала, что это такое, — Хана умолкла, разглядывая свои руки, потом снова подняла глаза на Тома. — Там, внутри — слова, истории. Ты должен читать их нам, и тогда, может быть, мы вспомним.

Том не знал, что ответить. Не знал, можно ли доверять Хане. Но, с другой стороны, она ведь не отобрала у него книгу И ему уже так осточертело держать все внутри себя. Самое страшное, что ему могло грозить, это взбучка, какую Хана всегда задавала любому, кто пытался ей возражать.

— Я уже кое-что помню, — отчетливо выговаривая слова, сказал он.

Хана распахнула глаза.

— Правда?

Том медленно кивнул.

— И что… что ты помнишь?

— Слова. Лица. Разных… людей, — он умолк.

Хана растерянно отвернулась. Потом вздохнула и снова уставилась на него.

— Значит, так, — сказала она, вновь беря ситуацию под контроль. — Уговор: ты будешь читать нам свои истории, но главная здесь все равно я.

Том еще раз кивнул. Его это вполне устраивало. Ему совершенно не хотелось отдавать приказы, драться и громче всех орать.

Лишь бы не отняли книгу.

— А какой он был на самом деле?

Глор никак не мог уснуть и приставал к Тому с расспросами. Каждый ответ, шепотом в темноте, порождал новый вопрос.

— Кто — он? — сонно пробормотал Том.

— Домик. Тот, который они съели… ну, брат с сестрой. Из чего он был сделан? Ты уже говорил, но я не помню. Какие-то странные слова.

— А, пряничный домик. Он был из сахара, леденцов, шоколада с марципаном…

— Такое все странное. Наверное, вкусное, а?

— Очень, — солгал Том. Откуда ему знать?

— А какое вкусное? Кислое, как те вчерашние белые корешки? Или как внутри у тех желтеньких цветков, которые лопаются на языке?

С историями сложность была в том, что многие слова оставались загадкой. Некоторых даже Том не понимал до конца. Но иной раз слова вдруг всплывали на поверхность, ясные и отчетливые, со своим вкусом, цветом и запахом. Например, сахар. Слово «сахар» было белым — ну, может, слегка розоватым — и долго еще оставалось на языке. Сладкое слово.

Другим было труднее. Слова для них так и оставались пустыми — почти всегда. Иногда Том думал, что детям больше нравится слушать звук его голоса и сидеть в кругу, чем сами истории, — ведь они не понимали и половины. Конечно, были картинки, это помогало. Но они были не на каждой странице и не для каждого слова. Поэтому Том начал сам изображать некоторые сцены. Всем телом, жестами, выражением лица, чтобы слушателям было понятнее.

Дуду, единственный из всех, каждый раз замечал, если в порыве вдохновения Том забывал какую-нибудь мелочь. И громко возмущался:

— В прошлый раз он убивал дракона, а не она. Почему же теперь — она?

— Это то же самое, Дуду, — не допускающим возражения тоном отвечала Хана.

— Но в прошлый раз было не так, — не сдавался Дуду. — Истории не должны ошибаться.

Все остальные его поддерживали, и Тому приходилось старательно повторять одни и те же слова, одни и те же жесты. Истории не должны ошибаться.

* * *

— Что-то я давненько не видел Тринадцатого Сгустка, — заметил Джонас однажды днем. — Они не появляются даже на зов Громкоговорителя. Странно… Я думал, еда для них — наивысшая ценность.

— Наверное, померли все, — отозвался Рубен, нажимая на кнопки своего GameSync. Он выменял его на черном рынке на коробку старых негодных украденных на складе микрочипов и с тех пор не расставался с ним ни на минуту.

— Надо бы пойти посмотреть, — сказал Джонас. — Если все умерли, это серьезно. Вдруг началась какая-то эпидемия? Или они отравились?

— Занимался бы ты своими делами, — Рубен не отрывал глаз от любимой игрушки. — Мы что, надзиратели? Пусть парится кто-нибудь другой.

Джонас приблизился к стойке и вгляделся в мониторы. Четыре из двенадцати — черны и немы. Остальные разделены на квадраты: одна камера — один квадрат. В углу экрана номер семь, в квадрате, маленький ребенок сидит на земле и качается вперед-назад, вперед-назад… Джонас подключил звук. «Мммм… Мммм… Мммм…» На фоне помех можно разобрать только нечленораздельное мычание. Хотя нет, не совсем. Джонас покрутил какую-то ручку. Кажется… Нет, невозможно.

— Неужели он сказал «мама»?

Не получив ответа, Джонас повернулся к Рубену. Тот был поглощен игрой, далекий от всего, равнодушный.

— Ты только послушай их! Они же ничего не знают. Их словарный запас соответствует словарю лабораторного шимпанзе. Или тюленя, или дельфина… если они вообще еще где-то выжили.

Звуковые колонки издавали жужжание, из которого иногда вдруг выплывало какое-то отдельное слово, звучавшее тем яснее, чем невнятнее казалось все остальное. Но Джонас был прав: слова каждый раз были одни и те же — «еда», «дерется», «спать», «дурак» и еще несколько. Малыши, кажется, вообще не научились правильно употреблять глаголы и говорили просто «идти», «бежать», «пить», не делая никаких различий для себя и других.

— Они деградируют, — заметил Рубен, глядя в затемненное окно. — Ничего не поделаешь.

Джонас подошел ближе. Ему всегда было неловко смотреть на кого-то и оставаться при этом невидимым, поэтому к окну он подходил редко. Это как в телефильмах с допросами в полиции, когда кто-то находится за зеркальным стеклом, об этом знают и полицейские и допрашиваемые, и лишь самый неискушенный преступник попадается на удочку и выкладывает всю правду. Снаружи дети из Двадцать Первого Сгустка — двое Семь, один Девять и трое Одиннадцать — швыряли камни в приблудного пса, а пес все не убегал. Дети не отличались меткостью, но время от времени камень попадал в цель — тогда пес отскакивал и недоуменно поскуливал: как, разве дети нужны не для игр?

— Нет, дорогуша. Не здесь, — пробормотал Джонас.

— Что ты сказал? — обернулся Рубен.

— Да так, ничего. Деградируют, говоришь? Естественно, деградируют. Ну и кому они такие нужны? Только взгляни на них!.. Сколько детей удалось устроить в прошлом месяце? Троих? А скоро они вообще будут изъясняться одним мычанием, и тогда уж точно застрянут здесь навсегда.

— Это не твоя проблема, — отрезал Рубен. — Тебе платят за работу, вот молчи и работай. Да, такая вот моя философия, братан, и она меня еще никогда не подводила.

Джонас промолчал. Ему не нравилось то, чем он занимался. И что теперь, играть в GameSync, чтобы ни о чем не думать? Он снова повернулся к окну, вопреки своему желанию привлеченный сценой лагерной жизни, сложенной из множества крошечных фрагментов. Похоже на картину, репродукции которой он часто видел в прошлом, — интересно, где она сейчас, если вообще существует? В серых рубахах, выпачканные в грязи, дети что-то делали, бегали босиком, играли. Хотя какие это игры, жалкое подобие. Смотришь — сердце сжимается. Им холодно, плохо, они истощены. («Когда в последний раз я видел здорового ребенка?» — спросил себя Джонас). Один мальчишка бесцельно носился по кругу, словно в нем завели пружину и завод все никак не кончался. Другие принимались перебрасывать друг другу небольшой круглый предмет, но вскоре то, что начиналось как игра, заканчивалось общей потасовкой — все просто лупили друг друга. Или все избивали одного, сосредоточенно и равнодушно. Порой кто-нибудь из надзирателей пытался растащить драчунов. Но драка, потушенная в одном месте, тут же разгоралась в другом. Не было никаких различий между мальчиками и девочками, одинаковые, обязательные для всех стрижки быстро превращались в спутанные комки; грязные разорванные бесформенные рубахи были такие же одинаковые, как и жесты детей, и походка — как они сами.