Доктор болен - Энтони Берджесс

Семит сообщил Эдвину:

— Вот сто полусяется. Я таки погубил бы это заведение, пуская сюда вот таких вот молокососов. Я это заведение погубил бы, никто больсе. — И скорбно, с отголоском левантийской куртуазности предков, увлек Эдвина внутрь. Объемистый мужчина в полосатом бумажном свитере, с застежкой на ремне в виде змеи, стоял перед ними, держа в руке пиво, застыв неподвижным персонажем пластической картины, которую Эдвин как будто зашел посмотреть.

— Я бы это сделал, — сказал он, — если б ты попросил, да ведь ты так и не попросил. — У него были мелкие, не сказать чтобы несимпатичные, усатые черты, теснившиеся, словно шрифт дорогого издания, на лице с широкими полями. Эдвин высматривал ее над головами, между головами гораздо более некрасивых мужчин и расхлюстанных женщин. Впрочем, одна аккуратная пьяная женщина средних лет в красивой шляпке спокойно раскачивалась под музыку с партнером, державшим стакан «Гиннесса». Семит опечаленно покачал головой, с карими, полными скорби глазами.

— Вот у нас тут какие дела. Ненавизу это заведение, — признался он с горькой Моисеевой страстью, — ненавизу, как никогда нисего больсе не ненавидел.

Эдвин пробирался к стойке бара, толкаясь, извиняясь, и — вот она, Шейла, красивая, в зеленом костюме. Широко открыла ошеломленные глаза, быстро нагнетая в него облегчение.

— Милый, — вскричала она, широко разводя сигарету и стакан с джином. — Ты сбежал. Они у тебя ботинки забрали, — добавила она, ничего не упустив.

— Ты не пришла, — объяснил Эдвин. — Я забеспокоился.

— Но ведь я, разумеется, приду вечером.

— По воскресеньям иначе. В воскресенье можно дважды прийти. Лишнее посещение по воскресеньям.

— Ох, — сказала она, — я очень виновата. Должна была знать. Глупо с моей стороны. — Чего Эдвин никак не мог понять, так это каким образом семит находился в двух местах одновременно: у дощатой стойки, облаченный в костюм с галстуком, и весело обслуживающий за нею клиентов в рубашке с короткими рукавами. Доктор Рейлтон сделал бы из этого хороший вопрос викторины.

— Откуда ты знал, что я здесь? — спросила Шейла. — Да, — сказала она, — вижу твои затруднения. Понимаешь, они близнецы, Лео и Гарри Стоуны. Это Лео за стойкой. Ведут здесь дела, если это можно назвать делами. Грек-портной только что спрашивал, какая у меня такса за вечер, а вон тот брюнет за задницу ущипнул, а один тип, англичанин, танцует самым что ни на есть странным образом.

— Может быть, — попросил Эдвин, — купишь мне чуть-чуть виски или еще чего-нибудь?

— Только не виски, — отказала Шейла. — Тебе велено оставить выпивку на два года. Легкий эль.

Эдвину подали золотистую воду со вкусом мыла и лука.

— Не особенно, да? — сказал Лео Стоун. Его лысина дальше продвинулась по сравнению с близнецом, заметил Эдвин. Акцент с патрицианской подкладкой, словно он был когда-то старшим приказчиком. В музыкальном автомате в дальнем углу два кастрата нового поколения пели радостными американскими голосами про тинейджерскую любовь под запись тинейджерских воплей. Начались неуклюжие танцы. Лохматый пес пробудился от сна и гавкнул.

— Все в порядке, — сказал ему Гарри Стоун. — Никто тебя не тронет, я тебе обессяю. Пускай токо пальсем кто-нибудь тронет, уз я с ним разделаюсь, будь я проклят. — Пес успокоенно зевнул. За стойкой вдруг запел электрический котелок. — Вот, — сказал Гарри Стоун, — твой обед посьти готов. Токо дай время остыть. Вкусное бысье сердсе, — сообщил он объемистому усатому мужчине. — Сам бы съел, будь я проклят. — Объемистый мужчина отрыгнул глоток пива, превратил отрыжку в рев рога Зигфрида, сопроводил его криком:

— Nothung! Nothung! — и завершил парой тактов горящей Валгаллы[11].

— Не обрассяйте внимания, — посоветовал Эдвину Гарри Стоун. — Он работает на Ковент-Гарден[12], вот так вот. — И качнул головой, с обезумевшими от боли глазами, над мировой глупостью, глядя на Эдвина так, словно они вдвоем были в заговоре здравомыслия. Бычье сердце, вытащенное из котелка двумя открывалками для бутылок, дымилось на мокрой стойке. — Зди, Ниггер, — велел Гарри Стоун. — Или, слусай, Лео, сунь его просто под кран.

Медуза Горгона в длинном пальто, таком же облезлом и тускло-черном, как собачья шкура, подошла к Эдвину, приглашая потанцевать.

— Фактически, я никак не могу, — сказал Эдвин. — Мне, фактически, в больнице надо было бы быть. — Но, будучи в высшей степени джентльменом, втянулся в плясавшую джигу толпу. Поискал Шейлу глазами, однако его от нее оттеснили двое новичков, плативших за выпивку, — молодые худые гвардейцы, ослепшие за козырьками фуражек. Шла буйная танцевальная толкотня перед золотым тельцом музыкального автомата: мужчина, вытащивший для смеха вставные челюсти; женщина с лениво, не в такт музыке прыгавшими грудями; человек средиземноморского типа, выбритый до матовой синевы; водитель автобуса в форменной фуражке; благородная, трясущаяся от джина женщина в дождевике; две плоскогрудые девушки, которые деревянно танцевали друг с другом, переговариваясь по-немецки; блондинка средних лет с бульдожьей физиономией, — все смешались в подвижную массу, похожую на гороховый пудинг. В кипящее варево добавились Эдвин с партнершей, энергичной, со змееподобными шевелившимися волосами. Вскоре Эдвин обнаружил, что один шлепанец слетел. Он плясал, как бы изображая согбенного старца, заглядывал под ноги, под музыкальный автомат, во все углы. Шлепанца видно не было. Он потерял другой; потом, танцуя, почувствовал, что носки промокли от пролитого пива. Когда музыка смолкла, все подкрепились.

— Чего он потерял?

— Вроде тапки, только я не пойму, как это может быть.

Благородная женщина в дождевике осторожно сказала Эдвину:

— Вижу, вы артистичны, как я. Я позировала лучшим художникам, самым лучшим. Джону, Сиккерту и еще одному, как его… Вы должны посмотреть меня в Тейте[13].

— Шлепанцы, — сказал Эдвин, встав на колени, вглядываясь между ногами сидевших людей. — Вон один, — объявил он, ползя на четвереньках к двум девушкам-немкам, одна из которых сидела у другой на коленях.

— Эдвин, — окликнула Шейла, — что ты делаешь?

— Шлепанцы.

— Нельзя было тебе выходить, ты же знаешь. Я сейчас позвоню, такси вызову, и отвезу тебя прямо туда.

По какой-то причине факт потери шлепанцев и исполнения танца в носках внезапно вселил в вытащившего зубные протезы мужчину нежное чувство к Эдвину.