У расстрельной стены - Сергей Зверев

— Я прожила довольно долгую и не самую легкую жизнь. Да и у кого из простых людей она была легкой и веселой?! Родилась в тридцать восьмом. А маму арестовали в тридцать седьмом. Хотя беременных вроде бы арестовывать было запрещено. Не знаю, как уж там все было.

Первое время я была с мамой — наверное, при лагере были ясли или нечто подобное, — а потом был детдом для детей врагов народа. Вот детдом я уже помню хорошо. Разное, конечно, было. И дети сволочи попадались, и воспитатели. Бедно очень и голодно было, почти всегда хотелось есть. В сорок седьмом, помню, совсем худо стало… Почти все мечтали только об одном: вволю наесться простого черного хлеба. Сегодня это странно и дико звучит, но в те годы все было именно так.

В конце сорок восьмого, слава богу, с детдомом я распрощалась, нашлись родственники и забрали меня к себе. Тоже, конечно, всякое было, но все-таки не детдом. Потом учиться пошла — в техникум библиотечный. Стипендия крохотная, одежонка даже не на рыбьем меху — просто, можно сказать, из воздуха. Это уже после смерти Сталина было — в пятьдесят пятом. Жить стало полегче, но ненамного. — Старушка вдруг оживилась и слегка улыбнулась: — Как-то раз с подружкой после занятий бежали в общежитие. И вдруг увидели мы квадратик печенья в луже. Светлый такой, из настоящей белой муки, и совсем уже размокший, видимо, кто-то с ребенком гулял, а тот и уронил. Мы замедлили шаг, посмотрели и дальше пошли — неловко же, мало ли кто увидит. Прошли сколько-то там, переглянулись… да и назад побежали. Бежим и переживаем — как бы нашу печенинку не успел кто другой поднять! Нет, прибежали — она на месте. Схватили мы ее, разделили по-честному, да и… — Тут голос Корнеевой вдруг прервался, и я, вскинув на секунду взгляд, заметил на ее глазах слезы. — Не могу! Как вспоминаю все те годы, так сразу плакать начинаю. Простите уж старуху… И вы мне сейчас не поверите: а жить все равно было веселей как-то, светлей! И надежда была на что-то непременно очень хорошее! Наверное, просто молодыми были…

И, знаете, Алексей, нет сейчас во мне ни злобы, ни ненависти — лишь сожаление, горечь и… недоумение: неужели я действительно представляла для этой могучей страны какую-то опасность? СССР — громадная на то время держава, с ее армией и пушками, и я — крохотная пылинка! Какая-то пылинка — и вдруг враг многомиллионного народа! Бред какой-то… Утомила я вас?

— Да нет, ну что вы — мне и в самом деле очень интересно! — Я не лукавил — мне действительно было не скучно и ничуть не утомительно слушать рассказ Корнеевой. Сколько сегодня осталось живых свидетелей тех событий, не думаю, что так уж много. И то, что сейчас вспоминает эта старушка, как раз и есть та самая настоящая правда, не приукрашенная ни журналюгами, ни режиссерами, ни прочими псевдознатоками. Просто жизнь. Примерно такую же прожили и мои родители. Мое поколение уже о куске хлеба не мечтало — нам-то жить было действительно лучше и веселей!

— Кто-то сказал, что дни длинные, а жизнь короткая. — Анна Георгиевна грустно усмехнулась и провела ладонью по скатерти, словно подводя черту под той самой коротенькой жизнью. — Сколько у меня ее осталось… Так уж сложилось, что ни семьи, ни детей, ни родственников, даже самых дальних. Вроде бы и не самая страшная из всех девчонок была, а вот не получилось. Может быть, и правда есть что-то вроде венца безбрачия? Или проклятия… Я к чему все это говорю-то? Одна я. Случись что, даже хоронить чужим людям придется. Нет-нет, не пугайтесь! — Видимо, промелькнуло на моем лице или во взгляде нечто похожее на недоумение, что заставило мою даму улыбнуться и вскинуть ладошку в успокаивающем жесте. — Я не собираюсь вам навязываться! Я совсем о другом. Знаете ведь, как это бывает: умирает человек, а старые фотографии, книги и тому подобное новые жильцы выкидывают на помойку. Наверное, не раз ведь видели такую картину. Согласитесь, есть в этом что-то противоестественное и жутковатое. Так вот, я же вижу, что эти записи вам по-настоящему интересны…

Корнеева сделала паузу. Я тоже не спешил что-либо говорить, посмотрим, куда она все это дело вырулит. Если цену сумасшедшую не заломит — так вопроса нет, я с превеликим нашим удовольствием!

— Я отдам вам эти бумаги, — без какого-либо сожаления в голосе снова заговорила она. — Или, если вам, учитывая нынешние реалии, так будет спокойнее и проще, — продам. Чтобы вы не испытывали неловкости. Половина того, что вы отдали за пистолет, вас не разорит?

— Да уж как-нибудь переживу, — разводя руками, улыбнулся я. Внутри же у меня все ликовало: такие документы на деле могут стоить как минимум на порядок дороже! Поскольку железо, как известно, надо ковать быстро и вовремя, то, опасаясь, как бы моя старушка не передумала, я быстренько отсчитал купюры и выложил на стол. — Спасибо вам! Можете быть уверены, этот архив будет в надежных руках.

— Но, Алексей, у меня все же есть одно условие, — неожиданно твердо заявила Корнеева. — В ближайшие два-три года этот дневник нигде не должен всплыть! Да и позже — как бы вы им ни распорядились, мое имя упоминаться не должно! Никогда и ни при каких обстоятельствах.

— Хорошо, обещаю вам, что все ваши условия я выполню в точности! — И снова я не лукавил, поскольку в ближайшее время не собирался продавать ни «наган», ни, тем более, бумаги.

— Вот и славно, — кивнула она и, окинув взглядом стол, предложила: — Еще чайку? У вас когда поезд — или на чем вы добираться будете?

— Нет, Анна Георгиевна, спасибо! Я и так, похоже, немного злоупотребил вашим гостеприимством. Поезд у меня вечером, но, как вы понимаете, мне еще о кое-каких вещах надо позаботиться, да и в музей нам надо будет заехать — успокоить вашу милую девушку.

— Да-да, конечно! — как-то неловко засуетилась старушка, и я вдруг отчетливо понял: не хочется ей расставаться с гостем. Да, старость и одиночество и в самом деле не радость. Но не могу же, черт возьми, я ее удочерить! Есть у меня дела и поважнее… — Я рада нашему знакомству, Алексей. Правда, рада. И слушать умеете, и со старухами разговаривать.

Я заверил Корнееву, что рад ничуть не меньше, добавил, что просто обожаю умных девчонок за шестьдесят — что, кстати, было чистой правдой! — но дела, дела…

Расстались мы с моей новой знакомой там же, где и встретились — в музее. Я получил назад свою паспортину великоросса, оставил Корнеевой номер телефона и предложил звонить в любое время, коли возникнет надобность или просто желание перемолвиться с кем-то словечком.

Еще через пару часов я, уставший до чертиков, завалился спать в своем купе. Потом было утро, вокзал, такси и мой дом, слава богу, путешествие закончилось благополучно! Никто и нигде меня не заподозрил, не обыскивал и не огорчал. Но, честно говоря, огорчить меня было бы трудновато — даже при обыске нашей доблестной полиции вряд ли удалось бы найти в моем скромном багаже что-либо криминальное. Опыт, как говорят работяги, не пропьешь…

Корнеева мне позвонила на следующий же день — благодарила за цветы и маленький бонус, полученные после нашего расставания. Да, иногда на меня накатывают легкие приступы филантропии: перед тем как сесть в поезд, я купил цветы, продуктовый набор из не самых дешевых деликатесов и договорился о доставке покупок по указанному адресу. Молодцы, девчата, — не обманули. Мне не очень дорого это стоило, а даме приятно. Умный человек никогда не плюет в колодец — жизнь ведь длинная, мало ли когда свежей водички попить захочется…