Ведьмин вяз - Тана Френч

– Теперь ответственность на мне. И ты прав, эта история обязательно вызовет подозрения.

– Мы всё исправим. Правда. Я последние три дня как раз придумывал, что нам делать. Сегодня же к вечеру мы всё уладим. – “Мы”, “мы”: мы по-прежнему команда. – Я свяжусь со всеми критиками и гостями, сообщу, что у нас немного поменялся состав и мы решили поставить их в известность. Скажу, мол, Гопник испугался, что враги его ищут, и решил на время залечь на дно. Мы, дескать, очень надеемся, что он разберется со своими проблемами и вернет нам свои картины, – нужно же внушить им надежду, нельзя так сразу обескураживать. Я объясню, что работа с людьми из этого социального слоя неизбежно сопряжена с риском, и хотя нам, разумеется, жаль, что так получилось, мы ни капли не раскаиваемся, что дали ему шанс. На такие объяснения не поведется разве что законченный моральный урод.

– Ловко у тебя получается, – устало заметил Ричард, снял очки и ущипнул переносицу указательным и большим пальцем.

– А как же иначе. Нужно все уладить. (Он не среагировал.) Часть критиков не придет, может, пара гостей, но не настолько много, чтобы волноваться. Я совершенно уверен, что мы успеем внести изменения в программу, прежде чем ее опубликуют в газетах, переделаем обложку, поставим на нее коллаж с диваном Шантель…

– Три недели назад все это было бы гораздо проще.

– Знаю. Знаю. Но и сейчас еще не поздно. Я пообщаюсь со СМИ, предупрежу, чтобы не афишировали всю эту историю, объясню, что мы не хотим его отпугнуть…

– Или, – Ричард надел очки, – мы можем выпустить пресс-релиз и объявить всем, что Гопник – не тот, за кого себя выдавал.

Он впился в меня взглядом; стекла очков, точно лупа, увеличивали его голубые глаза.

– Ну… – осторожно начал я, Ричардово “мы” мне польстило, но идея была дурацкая, и мне следовало ему это объяснить. – Можем, конечно. Но тогда, скорее всего, придется отменить выставку. Даже если мне удастся подать этот факт в выгодном для нас свете – мол, как только мы обо всем узнали, тут же изъяли его работы, – нас сочтут доверчивыми дурачками, а значит, под подозрение попадут и остальные работы…

– Ладно. – Ричард отвернулся и поднял руку, призывая меня замолчать. – Сам понимаю. Мы этого не сделаем. Бог свидетель, мне бы этого хотелось, но мы поступим иначе. Иди, делай, что предложил. И побыстрее.

– Ричард, – устыдившись, проникновенно произнес я.

На Ричарда будто вдруг навалилась усталость. Он всегда был добр ко мне, дал шанс зеленому юнцу, хотя на последнее собеседование пришла и женщина с многолетним опытом работы. Если бы я знал, что вся эта история так его подкосит, не позволил бы делу зайти далеко.

– Простите меня, пожалуйста, мне очень стыдно.

– Правда?

– Еще как. Я поступил дурно. Просто… картины и правда хорошие, понимаете? Я хотел, чтобы публика их увидела. Чтобы мы их показали. И перебрал. Такое больше не повторится.

– Ладно. Хорошо. – Он по-прежнему не смотрел на меня. – Иди звони.

– Я все улажу, клянусь.

– Не сомневаюсь, – вяло ответил Ричард. – А теперь иди, – и принялся перебирать бумаги.

Ликуя, я сбежал по лестнице, вернулся в свой кабинет, уже представляя, какую бурю предположений и мрачных пророчеств поднимут в твиттере подписчики Гопника. Ричард явно еще злится на меня, но смягчится, когда увидит, что я все уладил и вернул в правильное русло, – или, самое позднее, после выставки, если она пройдет успешно. Ужасно жаль картины Тирнана, после такого они обречены гнить в стенах его студии, а впрочем, может, я что-нибудь придумаю позже. В конце концов, другие напишет.

Мне требовалось пропустить пинту, лучше даже несколько пинт, а еще лучше – выбраться с парнями в паб и хорошенько напиться. Я скучал по Мелиссе, обычно мы проводили вместе минимум три ночи в неделю, но сейчас мне были нужнее друзья, их подколки и дурацкие яростные споры; давненько мы не гудели ночь напролет, когда, опустошив содержимое холодильника, под утро вырубаешься в гостях на диване, вот этого мне сейчас и не хватало больше всего. Дома у меня была припрятана хорошая травка, и в ту неделю меня несколько раз так и подмывало снять пробу, но не хотелось ни бухать, ни курить, пока все не уляжется (вдруг мне стало бы только хуже?), так что я отложил это до лучших времен – отметить благополучное завершение всей этой истории, типа, я верил, что закончится-то хорошо, и не ошибся.

Итак: паб “У Хогана”, мы рассматриваем пляжи Фиджи на телефонах, то и дело дергаем Дека за якобы пересаженные волосы (“Да отвалите вы уже!”). Я не собирался рассказывать парням о случившемся, но меня переполняло облегчение, я напился, расслабился и где-то после пятой пинты обнаружил, что выкладываю им всю эту историю, умолчав лишь о ночных приступах паники, которые мне теперь казались еще глупее, чем ощущались тогда, и кое-что приукрасив – чисто для смеха.

– Ну ты и мудак, – покачал головой Шон, когда рассказ подошел к концу, и криво улыбнулся. У меня немного отлегло от сердца, мнение Шона всегда было важно для меня, тем более что реакция Ричарда оставила неприятный осадок.

– Точно, мудак, – чуть резче повторил Дек. – Ты же мог вляпаться.

– Я и вляпался.

– Это разве вляпался! Тебя могли выгнать с работы. А то и посадить.

– Ну, значит, пронесло, – раздраженно бросил я, Дек мог бы и догадаться, что меньше всего мне сейчас хотелось думать о таких вот последствиях. – По-твоему, копам не наплевать, кто написал картину – никому не известный чувак в спортивном костюме или никому не известный чувак в фетровой шляпе? Ты вообще в своем уме?

– Выставку могли закрыть. Твой босс мог отказаться в этом участвовать.

– Не отказался же. А даже если бы и отказался, тоже мне, конец света.

– Для тебя, конечно, нет. А для ребят-художников? Они душу открыли, а ты посмеялся над ними, выставил шутами…

– Каким же образом я над ними посмеялся?

– Им наконец-то выпал серьезный шанс, а ты его чуть не отобрал – так, чисто развлечения ради…

– О, ради бога.

– И если бы ты все испортил, они так и застряли бы в своем дерьме, причем до конца своих…

– Что ты несешь? Они могли закончить школу. Вместо того чтобы нюхать клей и сбивать зеркала с машин. Они могли бы устроиться на работу. Кризис кончился, и в дерьме лишь тот, кто сам его выбрал.

Дек недоверчиво уставился на меня, вылупив глаза, как будто я при нем ковырялся в носу.

– Ты ничего не понял, чувак.

Обучение в нашей школе Деку оплачивало государство; отец его был водителем автобуса, мать работала продавщицей в “Арноттсе”, и хотя родители никогда не принимали наркотики и не сидели в тюрьме, то есть у Дека с нашими художниками общего было не больше, чем у меня, время от времени он любил ткнуть, что сам из бедного района, – в основном чтобы оправдать свое лицемерие или раздражительность. Вдобавок он все еще бесился из-за шуточек о пересадке волос. Я мог бы указать ему, что все, что он тут несет, просто ханжеская чушь, и он сам – живое подтверждение моих слов: он же не нюхает в каком-нибудь сквоте украденный из магазина баллончик с краской, а сделал блестящую карьеру в ИТ (что и требовалось доказать), – но в тот вечер не хотелось связываться.[2]