Победителей не судят - Виктор Пронин

— Ни фига себе, — пробормотал он, не двигаясь. И через некоторое время повторил:

— Ни фига себе...

Над головой простиралось летнее звездное небо, в окнах пустого дома полыхали отблески костров, справа, со стороны шоссе, время от времени доносился шум проносящихся машин. Судя по тому, как редко проезжали машины, Касьянин понял, что уже поздно, далеко за полночь. «Сколько же я здесь пролежал?» — подумал он. Часа два, это уж точно. Он попытался припомнить события, которые произошли с ним в этот вечер. Ухалов... Что-то он плел о литературе... Потом костры в доме, Ухалов ушел, потом...

И только тогда Касьянин вспомнил несущийся на Яшку сгусток темноты, медленно наплывающий на него человеческий контур... Как же он обозвал меня...

Да, сучий потрох... Зэковское ругательство, понял Касьянин, хорошо знакомый и с жаргоном, и с манерами людей, отсидевших какое-то время за проволокой. И еще он что-то сказал... Да, бифштекс с кровью... Это уже явно литературное... Но «сучий потрох», «пидор позорный» — зэковское.

Касьянин перевернулся со спины на живот, с трудом поднялся на четвереньки, потом сел. Лицо от напряжения налилось кровью. Он осторожно коснулся Щек, подбородка, лба. Все было покрыто тяжелыми, непривычными буграми. Боли не было, но бугры были такого размера, что он не ощущал линии лба, не мог прощупать скул. И глаза... Сначала ужаснулся — он ничего не видел. Касьянин повернул голову в одну сторону, в другую, вокруг была темнота. Справа было шоссе, он догадался об этом по шуму проезжающих машин, но самих машин, шоссе, огней над дорогой не видел.

Подняв руку к глазам, он осторожно ощупал их. Глаз не нашел, были лишь податливые мягкие бугры. Когда Касьянину удалось пальцами раздвинуть припухлости, он с облегчением увидел освещенное шоссе и высотные дома. Значит, глаза уцелели.

Поднявшись с четверенек, Касьянин шагнул было к домам, но почувствовал, что Яшка за ним не идет — поводок натянулся, однако Яшка с места не двигался.

Он лишь заскулил негромко, словно просил прощения за свою неподвижность.

Касьянин наклонился и в темноте ощупал собаку. Когда он коснулся ушей, пальцы его наткнулись на липкую жидкость, а стоило ему дотронуться до лапы, Яшка взвизгнул от боли.

— Похоже, нам обоим досталось... Надо же... — пробормотал Касьянин.

Взяв Яшку на руки, стараясь не прижимать поврежденную лапу, Касьянин попытался раскрыть глаза — сквозь узкую щелочку он увидел свет над дорогой.

Осторожно ступая, чтобы не наткнуться в темноте на обрезок трубы, обломок плиты, на кучу битых кирпичей, двинулся к домам.

— Представляю свою физиономию, — пробормотал он. — Теперь меня только по собаке можно узнать...

И действительно, едва открыв дверь, Марина в ужасе отшатнулась от изуродованного, оплывшего лица Касьянина, и взгляд ее, скользнув вниз, остановился на собаке.

— Яшка, — пробормотала она растерянно, — что с тобой?!

Мужа она не узнала.

Марина уложила Касьянина на диване в большой комнате, вызвала «Скорую помощь», сходила к соседям за йодом. Все это она проделала быстро, решительно, немногословно, но мелькала, все-таки мелькала время от времени на ее губах усмешечка — дескать, надо же, как мужика угораздило.

— Ты что, поддал там? — спросила она наконец, остановившись у дивана.

— Нет.

— Один был?

— С Ухаловым.

— И не поддали?

— Нет.

— А он? Выжил?

— Не знаю... Позвони.

Марина постояла некоторое время, словно прикидывая, нет ли в просьбе мужа провокации, не уронит ли она себя этим звонком. Но к телефону подошла и медленно, все еще колеблясь, набрала номер.

— Ухалов? — требовательно спросила она.

— Ну? Ухалов.

— Жив?

— Кто говорит?

— Касьянина. Мариной меня зовут.

— А, Мариночка! — обрадовался Ухалов. — Прости, не узнал твоего божественного голоса!

— Это сколько же божественных голосов тебе звонят, если мой не узнал?

— Позванивают иногда, позванивают, — рассмеялся Ухалов. — А что Илья? Он уже вернулся?

— Будет жить.

— Не понял?

— Докладываю... Илья пришел домой пять минут назад. Ты вот мой голос не узнал, а я его самого не узнала. Только по Яшке и догадалась, что это Касьянин.

Морда — сплошной синяк, глаза не смотрят, язык не ворочается. Весь в кровище.

— Подожди, подожди, — зачастил Ухалов. — Ему что — по физиономии врезали?

— Миша, ему так врезали, как еще никогда не врезали. Я вызвала «Скорую помощь» — вдруг, думаю, у него и череп проломлен, вдруг челюсти перебиты...

Ногами его били. Кулаками такое с человеком сделать невозможно.

— Иду, — коротко ответил Ухалов и положил трубку.

Он вошел через пять минут настороженно, даже недоверчиво — уж не разыгрывают ли его, уж не затеяли ли соседи посмеяться над ним на ночь глядя.

Но когда он увидел изуродованного друга, замер и побледнел. За прошедшее время касьянинское лицо еще больше налилось, появились синюшные пятна, глаза заплыли настолько, что даже щелочек не было видно.

Ни стонов, ни слов Касьянин не произносил, он был в шоке и пытался лишь понять происшедшее. Недовольства, обиды, гнева — ничего этого не было и в помине. Похоже, чисто физическое насилие подавило его дух, и ко всему случившемуся он относился, как, к примеру, если бы упал в лужу, подвернул ногу, неожиданно оказался под проливным дождем.

— Илья, — проговорил наконец Ухалов без обычного своего напора, — ты как?

Живой?

— Местами, — заплывшая маска, в которую превратилось лицо Касьянина, чуть дрогнула — изобразить улыбку он так и не смог.

— Кто тебя, Илья?

— Не знаю. — Слова у Касьянина получились какими-то смазанными, звуки, которые он произносил, тоже казались измятыми, изломанными, искореженными. — Не видел.

— Сзади напали?

— Темно было... У него собака большая, черная... На Яшку натравил... Я вступился...

— Он из нашего дома?

— Вроде нет.

— А ты не слышал, как он свою собаку звал?

— Не помню... Может, никак не звал...

— Но он хоть что-то сказал? Угрожал, обещал добавить?

— Матерился.

— Хоть грамотно матерился-то?

— Ничего... Доступно... Сучий потрох, пидор позорный... Так примерно.

Сделаю, говорит, из тебя бифштекс с кровью.

— Но это не мат!

— Знаю... Зэковский жаргон.

— Но это же улика! — радостно заорал Ухалов.