Лето злых духов Убумэ - Нацухико Кёгоку

Однако, хотя мой друг, сидевший теперь передо мной, был весьма щедр в отношении траты свободного времени, у него не находилось и толики понимания, когда речь заходила о моей писанине. Конечно, я мог сколько угодно воображать, будто то, что я пишу, представляет собой литературу, но по большей части это были статьи для научно-популярных приключенческих журналов для мальчиков и анонимные колонки для сомнительных бульварных газетенок, поскольку за подобное лучше всего платили. Так что, когда он называл меня «грошовым писакой», я не мог найти достаточных оснований, чтобы ему возразить.

– Ну что же, Сэкигути-сэнсэй[6], – произнес Кёгокудо, поднося к губам самодельную сигарету-самокрутку, – о чем вы пришли поговорить сегодня?

Мое знакомство с Кёгокудо началось пятнадцать или шестнадцать лет назад, когда мы оба были студентами университета. В те годы он производил впечатление человека со здоровьем настолько слабым, что его по ошибке можно было принять за больного, страдавшего туберкулезом. Днями напролет он только и делал, что сидел с неизменным угрюмо-сосредоточенным выражением лица, читая сложные книги.

Я же в те дни был подвержен частым приступам депрессии. Среди людей я чувствовал себя неуютно, с девушками общаться практически не умел, так что бо́льшую часть своего времени проводил в одиночестве – не считая компании этого необычного чудаковатого человека, который по какой-то необъяснимой причине проникся ко мне симпатией.

Мы оказались настолько разными, насколько вообще могут различаться два человека: я – неразговорчив и замкнут, он – красноречивый оратор с удивительно широким кругом общения. Однако благодаря его влиянию я обнаруживал себя в компаниях людей, которых по своему характеру должен был избегать, или оказывался вынужденно втянутым в дискуссии, в которых мне было совершенно нечего сказать.

Но несмотря на то что в моем подавленном состоянии для меня было бы естественным отвергнуть подобный ход событий, мне никак не удавалось осмыслить то откровенное неудовольствие, с которым мой друг впускал меня в свой мир. Если ему это не нравилось, в его воле было это прекратить, однако этот странный человек продолжал выслушивать мои истории, неизменно пренебрежительно третируя меня как дурака и полного идиота и в конце концов всякий раз впадая в ярость. Я думаю, что, возможно, в те дни Кёгокудо по какой-то причине нравилось выходить из себя.

В результате же я настолько увлекся его рассуждениями и всем происходящим, что и сам не заметил, как излечился от своей депрессии. Теперь, оглядываясь назад, я вынужден признать, что мой эксцентричный друг был определенно самым действенным из возможных лекарств для человека вроде меня, страдавшего приступами клинического уныния, – человека, чьи чувства и эмоции как будто погрузились в глубокий сон, а интерес к внешнему миру ослабел и зачах.

Наши пространные беседы завораживали меня. Кёгокудо обладал поистине энциклопедическими познаниями во множестве сфер, не имевших никакого касательства к повседневной жизни. В особенности хорошо он был осведомлен в области религий, обычаев и фольклорных традиций самых разных народов мира. Буддизм, христианство, ислам, конфуцианство, даосизм, даже таинственная практика гадания оммёдо[7] и аскетичное учение сюгэндо[8] – его страсть к подобным вещам поистине не имела границ, и своими рассказами он всегда пробуждал мой интерес. Я же мог предложить ему в благодарность мои познания в неврологии, психиатрии и психологии, которые получил в период лечения от депрессии.

Нас нередко можно было застать за длительными эмоциональными спорами по поводу зачастую смутных и малоизвестных предметов, которые выбирал для обсуждения то один, то другой. И хотя наши разговоры, вне всяких сомнений, сильно отличались от обычных студенческих бесед, в которых молодые люди обсуждают всякие злободневные темы, – когда нам недоставало подручного материала, который был у всех на устах, мы добирали широтой горизонта: нас интересовало буквально все, начиная от политики и заканчивая особенностями разведения золотых рыбок или обсуждения внешности симпатичной официантки в местной забегаловке, – в ход шло все без исключения.

Но это было давно, когда мы были молоды.

С тех пор прошло больше десяти лет.

Двумя годами ранее я женился и переехал в мой нынешний дом, одновременно оставив исследования слизевиков, которые проводил со времен окончания университета, чтобы сосредоточиться на литературных занятиях, которым до той поры я уделял самое мизерное время. В тот же период Кёгокудо оставил свою должность преподавателя в старшей школе[9] и посвятил себя религиозному служению в храме – или, по крайней мере, я так полагал, пока он не возвел пристройку к своему дому и не открыл в ней букинистический магазин.

С тех пор всякий раз, когда мне требовался материал для моих статей или же я узнавал что-нибудь интересное из новостей, я тотчас направлялся в его пыльный анклав, чтобы вовлечь его в длинную несвязную и хаотичную беседу наподобие тех, что мы бесконечно вели в наши студенческие годы. И хотя можно предположить, что это было просто частью моей писательской работы, в действительности, думаю, я совершал эти визиты, чтобы вновь испытать те чувства, которые я испытывал тогда, задолго до того, как жизнь предъявила нам свои требования. Кёгокудо, бывший болезненно худым в студенчестве, после окончания учебы и женитьбы немного поправился, однако нездоровое, мрачное выражение его лица с тех пор нисколько не изменилось.

– Как ты считаешь, возможно ли, чтобы женщина оставалась беременной в течение целых двадцати месяцев? – тихим голосом медленно проговорил я.

Дон… дон… Откуда-то издалека послышались глухие удары большого барабана тайко; по всей видимости, кто-то тренировался, готовясь к летнему фестивалю[10].