Вокзальная проза - Петер Вебер

«Lei dorme sempre, — говорит мне женщина в светло-голубом рабочем халатике, вылезая из-под кровати. — Come mio figlio»[2]. Она моет пол и говорит, что сын у нее всегда спит, обед может проспать, даже если она приготовит для него самые изысканные блюда, он все равно не проснется. Чтобы он поел, его надо долго трясти и будить, а поевши, он опять уснет. «Lei е uno, che ha mai dormito, si vede. Come io»[3], — говорит она. Я спрашиваю, откуда она родом. Ответ гласит: «Из Испании. Qui, si parla italiano, anche gli spagnoli»[4], — говорит она, надраивая туалет и в зеркало наблюдая за мной. Под глазами у нее желтые круги, взгляд смутный, притененный, сон пока не отлетел от ее ресниц. И не успел я помянуть что-нибудь усыпляющее, как она уже отвернула кран. Оттуда сыплются мелкие головастики, стены раздуваются, кровать обретает паруса, испанка уплывает сквозь стену в соседнюю комнату. Сон в поезде, на длинных волнах. Я исчез в пене прибоя. Ушел в песок.

Позднее мне выдают хлопчатобумажную пижаму, а к ней пару ортопедических ботинок вкупе с дозволением прибиться к рою сине-бело-полосатых, в ближайшем окружении. Сестры и санитары в обуви без каблуков деловито топают по синтетическим полам. На замлевших ногах я шагаю по коридорам, убыстряю шаги, лечу. В телевизионной комнате, где лежат в постелях занедужившие летуны, на одном экране, с вырубленным звуком, идет какая-то командная игра, на другом вещает космическая станция, без перерыва, с орбиты мы глядим на континенты, слушаем далекую музыку и безудержный храп. Зачастую нам приходится изображать для всяких важных персон народ и публику, их приводят в телевизионную комнату, и они произносят краткие спичи. Мы — народ бравых храпунов и любителей вздремнуть. Кто приближается к важным персонам, тот все набирает и набирает вес, но думает, будто сам представляет собой нечто значительное. У них в комнатах орудуют лазером, в задних комнатах обитают их супруги, которые, как и прежде, втолковывают мужьям, что именно те должны сегодня надеть, ведь эти господа никогда не одевались самостоятельно, их всегда поджидали наглаженные сорочки и брюки, вывязанные галстуки.

Впрочем, меня занесло слишком далеко, и ласково, но решительно меня возвращают на место и снова погружают в сон. В ближайшие годы я остаюсь в постели и становлюсь забывчив.

Собственно пробуждение совершается в умывальной комнате. Всех взрослых поднимают боем колокола. Вместе с другими заспанными я ожидаю в навевающей сон полутьме. Гудение фена, шорох душевой струи. Одна из практиканток отводит меня в зал, пронизанный бойкой музыкой, к стулу с подголовником. И оставляет в зеркальном лесу. Я вижу себя многократно отраженным в зеркалах, сзади, спереди и вообще со всех сторон, я вижу остальных «синичек», каждый предоставлен самому себе. Вдали щелкают торопливые ножницы, а над нашими головами бешено крутится вентилятор. Куда ни глянь — повсюду потные тела, мы исторгаем поступки и фантазии, собственный жар бьет нам в голову, мы стыдливо пристроились на своих стульях, все колдовское выделяется из пор. Наконец появляется умывальщица, дама эдак лет шестидесяти, ярко накрашенная, на каждом пальце у нее кольца, а ногти в крапинку. Она являет собой образец телесного лоска, который мы хотели бы обрести. Обнюхав меня, она прикладывает к моей шее металлическую миску, сует в ушную раковину большой шприц и промывает слуховой проход. И вот я уже слышу океанский прибой, следую за теплыми лучами в голове, позволяю пощекотать мое нутро, веселые ручейки омывают мозг, целые фразы стекают в миску, еще возникнут новые бухты, которые мне предстоит заселить.

Умывальщица запрокидывает мою пустую голову назад, в раковину, и я знай себе гляжу на вентилятор. Она промывает мне голову и уши холодной водой, чтобы закрыть поры, добирается до кожи, массирует ее до самой глубины, прижимается грудью и животом к моему плечу и начинает расспросы. Это не женщина, а поистине песня, она внушает мне полное доверие, шелковым голосом выдергивает из моего уха последнюю застрявшую там ниточку и сама отвечает на все свои вопросы. Толкует она главным образом о гигиене. Мужчины, говорит она, паршивеют без заботливого надзора женщины или приобретают налет пошлости. Тому, что сын получил в фигуре матери, повзрослевший потомок обязан придать собственную форму, а это мало кому удается, и потому мужчины дичают, вырождаются, принимают облик тоскливых звуков. Но вот ежели кто из них имеет возлюбленную, предается любви, ну, тогда другое дело, он снова и снова перевоплощается, принимает новый облик. Многие мужчины, которым она моет голову, вообще не знакомы с простейшими правилами гигиены касательно тела, кухни и туалета. Ни одна женщина не позволит себе сесть в мужском хозяйстве на унитаз. Мужчины, если их не принудить к гигиене, валялись бы в скором времени на земле, как паданцы, и быстро сгнили бы. «Положа руку на сердце, молодой человек: вы садитесь, когда вам надо помочиться, или нет?»

К нам поспешает парикмахер, издали оглядывает нашу группу. Мы — лохматые кусты, нуждаемся в стрижке. Руки и ножницы срослись у него в особый аппарат, стригут проворно, остриженные волосы клочьями реют по воздуху, но, прежде чем они упадут на пол, парикмахер уже исчезает. Пока практикантка заметает срезанные волосы, меня засовывают под колпак фена и как следует подсушивают. Некоторым бело-синим подле меня за несколько секунд сбривают остатки волос. Отныне их головы будут украшены лысинами, им дозволено подыскать себе в оранжереях подходящий плод и водрузить его на голову. Как плодовые короли, шествуют они по стезям своим, и чем большей спелости достигает плод, тем горделивее становится их походка, а плоды тем временем перезревают, откликаясь на внезапно проснувшуюся у своих малых повелителей жажду власти, быстро загнивают, и вскоре их приходится отправлять на компост. Один английский матрос, который не иначе как отличался чрезвычайной глупостью, находясь в Индии, споткнулся о некий огромный красный плод, упавший к его ногам. Когда матросу объяснили, что плод сей называется «мыслящий плод», он разрезал его пополам, проглотил сладкую, скользкую массу, а другую половинку водрузил себе на голову. Она и приросла к его голове. В непродолжительном времени у него развилась способность производить в уме сложнейшие вычисления, на пути домой он ухитрился высчитать орбиты всех светил, благодаря чему сумел провести свой корабль сквозь страшные бури. По прибытии матроса в Лондон очень скоро разошлась молва о его доблестях. Королева, повелевшая ему явиться ко двору, пригрозила обезглавить его, коли он не обнажит перед ней головы. Увертливыми речами он сумел умаслить королеву, которая была так восхищена его ответом, что приказала снабдить круглыми шапками всех своих телохранителей, а там и прочих стражей порядка в своей империи.

Кто не желает носить на голове фрукт, тот подыскивает головной убор на нашей грибной плантации. Островерхая шапка подзадоривает фантазию, круглая, плоская навевает успокоение. Тем, кто потолще и подобродушнее, рекомендуют островерхую шапку, а резким, ершистым — круглую. Грибные головы подразделяются на синюшки, зонтики и сыроежки, но инструктаж проходят сообща.