Третий шаг - Ксения Викторовна Незговорова
Шрифт:
Интервал:
– Да, правда, имеем?
– Есть у нас это право или нет?
– Мы не хотим умереть, как наша подруга!
– Да‑да, не хотим умереть, как Тата…
– Ах, бедняжка!
– Страдалица!
– Святая!
Я попытался поскорее оборвать эту петушиную словесную перепалку, к тому же, одно имя врезалось в уши – через нос – в мозг – вместе с отравленным воздухом.
– Постойте, вы говорили о Тате? Что вы о ней знаете? Кто вы?
– О, кто мы?
– Он спрашивает: кто мы? – горе‑актрисы переглянулись и фальшиво расхохотались – для эффекта.
– Мы подруги Таточки!
– Да, мы её подруги!
– Она оставила нам письмо.
– Да, оставила письмо!
Одна из женщин вытащила скомканный лист бумаги, как будто случайным движением обнажая грудь.
– Я буду читать!
– Нет, я хочу!..
Я выхватил письмо. Женщины нахмурились.
– Фи, какие мы грубые!
– Какие безнравственные!
«Дорогие Лили и Кити! Надеюсь, вы отнесетесь ко мне с пониманием. Мне больше некому писать письма, потому что у меня никого не осталось. То, что я делаю, это мой осознанный шаг. Помните, я говорила, что не верю в настоящую любовь? Лили, ты еще плакала, а Кити вытирала твои слезы. Я поклялась, что умру, если когда‑нибудь смогу полюбить, если встречу мужчину, который сделает меня счастливой хотя бы на мгновение.
Лили, перестань плакать и не думай о плохом. Твой Ронни обязательно вернётся к тебе, ведь Минни – пустышка, и он скоро это поймет. Кити, поцелуй от меня Лили и не давай ей лить слезы. Я люблю вас. Похороните меня вместе с моей дочкой.
Ваша Тата».
Я оторвал взгляд от письма и посмотрел на могилу. Грубый и злобный дикий ветер сорвал с голов двух женщин их нелепые шляпки. Какая‑то безумная мысль вытолкнула меня с земли. Я даже не успел понять её и обдумать, что это может значить. Мне показалось, будто моё тело рассыпается на тысячи мельчайших частиц. Я продирался сквозь дебри жизни и не мог ни остановиться, ни дойти…
II
Бессовестно непоколебимая осень упала в многострадальное небо, когда Владимир спасался от бессонницы в умытом дождём саду. Он набрёл на следы одиноких женских ног и уже не мог оторвать глаз от светлых кудряшек, напоминающих дубовые листья, и рябиновых губ – наклонись и разбирай по ягодкам, только не отравись. Подошёл, чтобы обнять тонкий стан, похожий на липовый ствол, но не посмел коснуться: платье опасно зашелестело, точно все листья Вселенной ливнем посыпались на землю, желая укрыть её от холодного солнца. Женщину звали Татьяной, но среди мужчин она была известна как Таточка – детский лепет из уст животного с атрофировавшимся разумом. Но кроме имени она торопилась рассказать первому встречному кое‑что ещё: о том, как продиралась сквозь дебри и клала алые розы на могилку погибшей дочери, о том, что когда‑нибудь будет лежать вместе с ней и попросит прощения… А пока – вымолила его только у хозяйки и, уверив её, что больше не забеременеет, продолжила работу. Все равно некуда деться.
Владимир готов был приютить чужеземку на ночь, но зазвонил телефон, и через несколько секунд раздался Лидин голос:
– Дорогой, приедешь сегодня ночью? Я хочу узнать, что там после пятой главы.
Он неловко задел Татьяну плечом и прошёл мимо – к другим ветрам, другим идеалам.
Лидию он воспринимал как отец родную дочь, пока она не надевала его любимое платье, обнажающее плечи, и не превращалась в любовницу. В нём просыпалось вдруг почти животное желание, и он насыщал плоть до тошноты. Лидия в такие моменты становилась жертвой для палача. Скоро они поженятся и превратятся в обычных супругов, вечно ругающихся и ищущих объедки любви на чужом столе. Но лучше с Лидией, чем с другой, ведь больше никто не согласится разбирать его корявый почерк и набирать на компьютере его рукописи. Если бы не она, никто бы вообще не знал, что он писатель.
– Мой любимый, ты когда‑нибудь думал о том, что будет после пятой главы? Почему ты с таким равнодушием к этому относишься?
Лидия – помешанная, и это он, Владимир, сделал её такой: только и мысли что о его романах.
– Хочешь, давай придумаем вместе… Я знаю…
– Забудь, дорогая, – он трижды поцеловал её безвкусную кожу пресным поцелуем – в макушку, лоб, губы. – После пятой главы будем только мы: я и ты, разве это не прекрасно? Я буду держать твою руку, а ты сожмешь мою – и мы с тобой пропадем. Не это ли главное? А роман – это фикция.
– Ты так хорошо говоришь, – уткнулась носом в его волосы. – Говори об этом еще… Пожалуйста…
…Лили потягивала алкогольный напиток и неуклюже посапывала носом. Кити достала шелковый платок, чтобы быть готовой вытирать слезы несчастной подруги. Тата, раскрасневшаяся после головокружительного танца, обняла обеих и провозгласила:
– Я объявляю протест всему тому, что называют любовью. Её не существует – ни в этом душном от женских духов доме, ни в соловьином саду.
– Ты бредишь, милочка, а как же мой Ронни? – возмутилась готовая плакать Лили.
– Да‑да, а как же её Ронни? – как эхо повторила Кити, всё ближе поднося платок к щекам подруги.
– Это всё выдумка, дурочки! Иначе, зачем бы он пошел к этой пустышке Минни? Вы знаете, если я когда‑нибудь познаю настоящую любовь, то добровольно влезу в петлю, – и она, шатаясь от пьяного угара, привлекла к себе непривлекательного мужчину и что‑то зашептала. Он растерянно закивал головой, спросил о цене и, наконец, сдался.
Тата одним резким движением бросила кавалера на кровать.
– Татьяна, милая, может быть, полегче? Ведь я уже не так молод, как хотелось бы.
– Да что вы!.. Какая я вам Татьяна? Зовите меня Таточкой.
Она была так нежна, что можно было даже заподозрить её в искренности, если бы не глаза – пустые‑пустые глаза.
Небо опрокинуло на землю ковш с медными звездами, осень торговала телом на одной из мусорных свалок, луна сокрушенно чертыхалась, а люди, ежедневно продираясь сквозь дебри жизни, вконец уставали и падали в сон, ища в нём спасение для своей отступницы‑души.
Рубашка
Пахло грязью, дождём, копотью и детским мылом. Трещины на руках жадно пили тёплую воду. Женщина почти не чувствовала физическую боль, её искусанные до крови губы нервно дрожали. Но – ни звука. Первозданная доинтеллектуальная тишина толкала опять куда‑то назад – в воспоминания – в эту бездну страстей, давно отцветших, но всё ещё колючих до сентиментальности.
Циничная смерть держала в ладонях жало жизни; вступая в поединок, она всегда побеждала, но всякий раз её успех казался неожиданным. Женщина в героическом экстазе тёрла шершавую ткань, стирая, наверное, всё‑таки пальцы, но, не разгибая спины, боролась, как будто это было актом покаяния. Чувство необъяснимой вины знакомо каждому чувствующему – особенно перед лицом узаконенного кровопролития – войны – страшной непобедимой стихии.
Женщина истратила полкуска мыла, чтобы оттереть въедливую кровь, и всё же не до конца – коричневое пятнышко на груди ещё не давало ей покоя.
Когда они впервые встретились, он рисовал этюды, чтобы продавать на рынке за гроши. Она – юная, воспитанная, симпатичная, но не красивая девушка, молитвенно сложив руки на груди, шептала восторженные слова. В то время она пописывала рифмованные тексты, которые совсем чуть‑чуть недотягивали до стихов, и получала высокие оценки по литературе, потому что всегда добросовестно выполняла домашние задания. Он – художник‑троечник, не окончивший даже средней школы, был неплохой человек и, в общем‑то, чувствительный даже к самой пошлой, обыденной красоте.
Когда он нарисовал её портрет и отдал, не потребовав ни рубля, она поняла, что вот это именно его и описывают в книгах, и ей теперь суждено стать главной героиней любовного романа.
– Какая у тебя красивая жена, – льстил будущий фронтовой товарищ. – Да ты в рубашке родился! Глядишь, и сын вырастет настоящим мужчиной, – сосед легонько похлопывал по её круглому, как земной шар, животу. И мать была счастлива
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!