Порода. The breed - Анна Михальская

Меня же постигла другая утрата, казалось бы, вовсе не такая серьезная. Только почему-то я никак не могла от нее оправиться. Стоило мне наконец “получить” Андрея, как всего через пару месяцев он стал появляться все реже, а “убегать” все быстрее (ненавижу это слово со всеми его отвратительными родственниками: “мне пора бежать”, “я побежал”, “забегу на минутку”…).

Вскоре я узнала от своей приятельницы, его коллеги, что он… по уши влюблен и жарит для своей новой избранницы уток. Более того, из того же источника выяснилось, что он хочет вместе с ней изучать поведение шакалов! Сочетание уток с шакалами было очень серьезным. Потеря казалась окончательной и тем более болезненной, что в такие ситуации я еще никогда не попадала. Это был страшный, непереносимый удар.

Во-первых, предательство: давно ли он клялся мне в любви, причем делал это с такой искренностью, с такой самозабвенной страстью, что я впервые в жизни сама себя полюбила, и именно за то, что могу, оказывается, внушать такие удивительные, такие сильные, такие подлинные чувства. Представлялось, что, выйдя из-под власти “гуманного дрессировщика”, Андрей освободился не только от Валеры. Эта новая жизнь была столь чиста, что я едва могла в нее поверить. Лучше бы и не верила. Но казалось ясно как день, что человек открылся для жизни и любви впервые, полностью и навсегда, сбросив оковы комплексов и других мерзких разновидностей чар, которыми сковывают молодых людей психологи — злые феи нашего времени, несть им числа. В воздухе будто витал запах свежего огурца или зеленых яблок. Живо вспоминались самые обычные и самые прекрасные вещи на свете: борзые щенки, когда они резвятся на весенней траве, скачка по полю за зайцем, голос иволги, солнечным лучом пронзающий зелень белоствольных берез на июльском ветру, пролет первых чаек над Москвой-рекой — так высоко, что белые призраки птиц почти теряются в золотой лазури… Но я даже не знала, какого цвета его глаза… Не могла вспомнить. «Но стрелы разговаривают кратко. Тем более, что он стрелял в упор», — сказал божественный Франческо шесть с половиной веков назад. Амор. Жестокий. Это о нем. И я помнила только белый серп — ободок вокруг радужки одного глаза, молочно-туманный, загадочный… Но вдруг оказалось, что вспоминать нужно было другое. Например, ржавую проволоку, торчащую из бесплодной земли рядом с мятой консервной банкой. Или оскал трупа бездомной собаки, вытаявшей из-под снега у дороги… Или еще что-нибудь столь же приятное и лучезарное.

Во-вторых, был нанесен непоправимый урон самолюбию. Такая новая любовь к себе, не успев окрепнуть, сменилась даже не жалостью — отвращением. Пришлось признать, что обыкновенная глупость, сентиментальность, неловкость, неуклюжесть, отталкивающая претенциозность, застенчивость, самонадеянный идиотизм, патологическое невезение — все это так и осталось при мне. Эта последняя реальность была особенно болезненна, потому что наше знакомство для меня началось как снисхождение: мое — ему. Как нисхождение — мое, со своего трона признанной красивой и недоступной интеллектуалки, — к нему — почти юродивому, чье щуплое, но сильное тело было едва прикрыто какими-то биологическими отрепьями. Только сейчас я поняла, как жестоко ошиблась: эти отрепья — драная брезентовая курточка, из которой он вырос еще в школе, коричневые штаны винтом вокруг кривоватых ног, вигоневый свитер с прорехами на локтях, в окраске которого сочетались грязно-бурый, ярко-салатовый и свекольный цвета, и детская вязаная шапочка (у нее не хватало сил сохранить себя и при этом полностью обтянуть крупную голову мыслителя, так что верхушка головного убора острой морковью возвышалась над крутым сократовским лбом), — так вот, такие отрепья среди зоологов-полевиков на самом деле служили знаком особого достоинства, принадлежности к высшим интеллектуальным и эмоциональным сферам зоологии, и только наивная неосведомленная дура, какой я тогда была, могла принять спрятанного в них принца за нищего. Точнее, принца-то я разглядела сразу, но почему-то решила, что он сам считает себя нищим. Действительность быстро поправила меня, но слишком жестоко.

Слабым, но возможным оправданием служило только одно. Как мне стало известно из бесед с той же приятельницей-зоологиней (а на беседы с ней времени теперь было достаточно), такие штуки Сиверков проделывал уже не раз. Самые привлекательные женщины покупались на восхищенное преклонение смиренного обожателя, и умный юродивый становился им так же необходим, как жестоким монархам. Когда жертвы уже не могли без него обойтись, хитрый шут забирался на трон, сталкивал оттуда наивную милостивую королеву, как мощный кукушонок выталкивает из гнезда слабого птенца, царствовал, пока не надоедало, а там… В ход шли такие знакомые мне теперь слова: “побежал”, “забегу”, “убегаю”. Но и это не утешало.

Однако мы продолжали встречаться — втроем, с Валерой, по делу. Дело же двигалось: книгу удалось сдать, знакомые художники нарисовали собак (художниками эти ребята называли себя сами, потому что иллюстрации к нашему сборнику были чуть ли не первыми их графическими работами — это сейчас у них выставки в Лондонах и Парижах: они оказались талантливей и смелее нас). Наконец сделали макет. На этом этапе оставалось одно — получить от издателя — Докучаева, моего бывшего студента, а ныне денежного воротилы, — аванс. Это сладкое слово должно было быть материализовано в купюры.

Докучаев обещал, но не поддавался. Как и все успешные дельцы, он просто физически не мог расстаться с деньгами. Это было противно его натуре. Размеры суммы не были важны: необходимость отдать рубль он ощущал почти так же остро, как потерю миллиона. Мы звонили ему по телефону и напрасно дожидались в издательстве. Нужно было что-то придумать.

— Будем пугать, — сказал Вурлаков, впервые приехавший на собственных “Жигулях”. Он снял норковую шапку и бережно держал ее в руках перед собой, как пасхальный кулич (уже наступила весна).

— Как это пугать? Ты с ума сошел — это же мой студент, он всех в институте знает. Я не то что его пугать — денег даже просить у него не могу, — выкрикнула я в ужасе.

В памяти возникла картина времен “социализма с человеческим лицом”: группа, в которой учился и Докучаев, расселась на лавочках в садике Мандельштама. Аудиторий на филфаке не хватало, и низкоранговым преподавателям-ассистентам нередко приходилось проводить занятия то в пустующих троллейбусах, опустивших усы в ожидании маршрута в парке № 27 (под парк были заняты улицы вокруг здания пединститута), то на аллеях Девички и Мандельштама. Последний зеленый массив для преподавания некоторых дисциплин был удобнее: там имелся летний театр с эстрадой — наследие социализма с предыдущими лицами. Мне эстрада не подходила: разбор слова по составу требовал доски, и вместо нее мы пользовались асфальтовой дорожкой. Студенты смотрели себе под ноги, сидя на скамейках, а я (в “плисовых штанах”) писала мелом на асфальте и иногда непроизвольно подпрыгивала, вспоминая “классики” детства. Студенты покуривали, новая тополиная листва, играя на ветру, бросала на дорожку переменчивые тени, птицы щебетали. Докучаев записывал в тетрадочку. Прекрасны времена юности.

— Ты и не проси у него ничего. Хватит уже, — проскрипел Вурлаков. — Пугать будем.

— Отлично, — с воодушевлением согласился Андрей. — Давай пугнем. Вот только как? И, собственно, чем? Может, скажем, что расторгаем договор и в суд подаем? Аванс-то по договору должен был быть уже выплачен.