Две стороны неба - Алексей Корепанов

Софи было почти тридцать. Отец ее раньше занимал какой-то высокий военный пост и таскал мундир до самой смерти. На Базе он тосковал, пил и задирался со всеми, а потом его пристрелили в баре во время пьяной драки, когда Роберта еще не было на свете.

«Кажется, идет!» — Роберт невольно вздрогнул и уставился на дверь, за которой раздались громкие голоса.

Он незаметно потрогал кастет, но сразу расслабился, потому что это вошли братья Луис и Витторио Мариньо, немного пьяные и веселые, как обычно, а следом за ними, к удивлению Роберта, хмурый и трезвый на вид Паркинсон. Братья оттеснили от стола бормочущую мадемуазель, а Паркинсон сел и, казалось, о чем-то глубоко задумался.

Тут же в зал под руку чинно вступили супруги Макдивитты, одинаково маленькие и толстые, в одинаково черной одежде. Джеймс Макдивитт даже нацепил на рукав пиджака невесть где раздобытую шелковую траурную повязку, будто хоронили его родственника, а Анджела Макдивитт картинно комкала в ладони черный платочек. Супруги вежливым поклоном поприветствовали собравшихся, прошествовали к столу и остановились за спинами братьев Мариньо.

Маленький скрюченный Уолтер Гендерсон, он же Мистер Выпей-Со-Мной, мелкими шажками пробежал через зал и с любопытством сунул остренький носик между расступившимися братьями.

«Вот!» — Роберт побледнел.

В дверях, покачиваясь, стоял Скотина Жорж, угрожающе пыхтел, глядя на него, вытирал рукавом толстые губы, а из-за его плеча выглядывал, кривясь в ухмылке, Одноухий Майкл и тупо взирал на окружающее смертельно пьяный Казимир Каталинский.

Скотина Жорж вразвалку направился к креслам напротив Роберта. Майкл, поддерживая Каталинского, двинулся за ним.

— Здравствуй, Жоржик! — благожелательно сказал Малютка Юджин, а Вирджиния демонстративно отвернулась.

Скотина Жорж буркнул что-то нечленораздельное, грузно сел и злобно уставился на Роберта. Так, наверное, в былые времена смотрели на своих обидчиков тупые динозавры, если у них, конечно, были обидчики. Одноухий Майкл остался стоять, угрюмо осматривая собравшихся и размышляя, вероятно, о том, кому бы исподтишка врезать в ухо в темном коридоре, а Каталинский повалился в кресло и заснул.

— Ну что ж, — неожиданно заторопился О’Рэйли. — Начнем, пожалуй!

— Валяй, папаша, — разрешил Малютка Юджин.

О’Рэйли проковылял к кафедре и поднял глаза к потолку, собираясь с мыслями. Братья Мариньо, супруги Макдивитты и Мистер Выпей-Со-Мной отошли от стола и сели. Только мадемуазель Эмма продолжала что-то шептать, по-прежнему не обращая ни на кого внимания, да Одноухий Майкл стоял возле Жоржа и садиться, видимо, не собирался.

О’Рэйли отдышался и начал звучным голосом:

— Братья!..

— А как же сестры? — хихикнула Вирджиния с коленей Малютки.

— Ну не мешай, сволочь! — одернул ее Малютка.

— Братья! — скорбно повторил О’Рэйли. — Сегодня мы собрались здесь, в этом зале, чтобы проводить в последний путь всеми уважаемого мистера Джона Байрона Питерса, нашего друга, наставника, замечательного человека, столь рано покинувшего нас, чтобы вознестись к богу.

«Ничего себе рано! — подумал Роберт. — Он же не библейский старец!»

Анджела Макдивитт звучно высморкалась в траурный платок. Скотина Жорж столь же звучно рыгнул.

— Вот он лежит перед нами, навеки упокоившийся, — длинный сухой палец О’Рэйли указал на стол, — и мы скорбим. К сожалению, не все смогли прийти сюда в этот печальный час: многие братья сейчас далеко от нас, в черных глубинах космоса. Они бесстрашно ведут бой с жестоким миром, безжалостно отринувшим нас от своей груди и бросившим на произвол судьбы…

— А другие валяются вдребезги пьяные! — насмешливо вставила Вирджиния.

О’Рэйли запнулся и прикрыл глаза, превратившись в египетскую мумию. Малютка Юджин закатил Вирджинии увесистую оплеуху, от которой, как показалось Роберту, покойник вздрогнул. Вирджиния надулась и перебралась в кресло рядом с Софи, сидящей со скучающим видом.

«Боже, какие словеса! — подумал Роберт. — Может, О’Рэйли тоже грешил в юности проповедничеством?»

— Нет, наверное, смысла пересказывать здесь биографию мистера Джона Байрона Питерса, — после некоторого молчания продолжил О’Рэйли. — Все мы люди без прошлого. Его отняли у нас и втоптали в грязь те, что только с виду похожи на людей, но таковыми не являются, потому что у них нет сердца. Где же на деле их хваленый лозунг: «Человек человеку — друг»? — О’Рэйли повысил голос, и даже Каталинский перестал храпеть и разлепил бессмысленные глаза. — Возлюби ближнего своего… Как бы не так! Они отвергли учение великого страдальца за грехи человеческие, распятого над прахом Адама, и подменили его своей бездушной схемой, где не нашлось места человеколюбию. Да, они ловко воспользовались доверчивостью народа, они примазались к словам, сказанным Павлом фессалоникийцам: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» — и одурачили многих и многих. И там, где была вера, осталась пустота, а на смену христианской любви пришло бездушие, которое вытеснило все человеческие чувства. Не трудились ли мы в поте лица? — О’Рэйли сделал паузу, потом заговорил тише: — И человек, лежащий здесь, еще среди нас, но уже не с нами, отдал все силы борьбе за торжество справедливости. Трудно переоценить его вклад в наше общее дело. Повторяю, что не буду пересказывать биографию мистера Джона Байрона Питерса, напомню только, что и ему мы обязаны своим спасением, тем, что мы еще живем и боремся. Ведь покойный был одним из тех, кто в свое время вложил немалые суммы в возведение нашего дома, одним из тех, кто финансировал строительство оборонительных сооружений в Поясе астероидов… — О’Рэйли неожиданно закашлялся, согнувшись над кафедрой.

Роберт невольно кивнул, соглашаясь с его словами. Да, после заключения конвенции, провозгласившей все пространство Системы вплоть до орбиты Марса зоной мирного космоса, базы для обороны от коммунистической агрессии пришлось передвинуть сюда, в Пояс астероидов.

Он заметил, что Ричард Леннокс тихо встал и скрылся за дверью.

«Не вытерпел, наркоманчик, побежал…»

— Пошел тридцать первый год нашего изгнания, — продолжал О’Рэйли. — За столь большой срок произошло множество событий, важных и малозначительных, трагических и смешных. И кто, как не мистер Джон Байрон Питерс взвалил на свои плечи тяжелое, но почетное бремя нашего летописца, нашего Иосифа Флавия, чтобы сохранить для потомков память о славных деяниях их отцов и дедов. Потомки наши — все мы верим в это — завоюют когда-нибудь мир, столь жестоко поступивший с нами, и благодаря покойному будут всегда помнить наши имена. И господь бог, который послал нам это испытание, господь бог, проверяющий сейчас нашу стойкость и решимость в борьбе, принял бессмертную душу мистера Джона Байрона Питерса и, без сомнения, уготовил ей достойное место возле ног своих…

— Поближе к заду! — загоготал Скотина Жорж, расталкивая Каталинского. — Пойдем, братья, подальше от этого… как его?… непотребного сборища, — обратился он к Каталинскому и Одноухому Майклу. — А не то господь бог наш пошлет нам… это… как его?… наказание, и у нас навеки слипнутся глотки!