Кенгуру в пиджаке и другие веселые рассказы - Марианна Гончарова

Мы, конечно, благополучно оторвались, замели следы и скрылись в неизвестном сторожу направлении, но еще долго мама боялась выходить из дому, а папа, уходя на тренировку, надевал кепку и темные очки, подымал воротник рубашки и вообще стал ходить торопливо и почему-то боком.

Кстати, с тех пор в нашем доме кукурузу не едят.

Ну вот, а вы удивляетесь, почему я выросла именно такая. Нет, охота к воровскому ремеслу в тот день была отшиблена во мне раз и навсегда. Но талант любое событие своей жизни превращать в происшествие сохранился у меня и по сей день. И вот вам доказательство…

Поверьте, почти в самом начале моей жизни — лет в двадцать — двадцать с половиной — я была так застенчива, что стеснялась спросить у прохожих, который час, а уж преподаватели университета, врачи, продавцы в магазинах — это была непреодолимая стена… Я краснела, ежилась, а главное — страшно заикалась… Ужас какой-то. Никак не могла с этим справиться. Пока впервые не полетела самолетом. Из Бердянска в Одессу.

Что значит — первый опыт! Вот не получилось воровать — и не ворую до сих пор. Так и с самолетом. Как испугалась в первый раз, так и боюсь до сих пор. Боюсь летать. Зато заикание мое практически растворилось бесследно. Оказывается, очень многие комплексы излечиваются самолетом. Рекомендую. Правда — уточняю — не всяким.

Мой самолет «Л-10» был небольшим и запредельно старым. Нет, честно: летчики заводили его вручную, крутя ручку стартера, а горючее доливали в бак с помощью литровой эмалированной кружки прямо у пассажиров на глазах. Я навсегда запомнила эту ободранную эмалированную кружку с черным котом на борту. Как этот самолет взлетел — ума не приложу. Но как только он взлетел, крылья его угрожающе задребезжали. Так, словно самолет вдруг захотел ими взмахнуть, как бабочка. И можно было предположить, что так и надо, если бы летчики не забегали по очереди по салону туда-сюда и не начали вглядываться пристально в иллюминатор, опираясь как раз на мои колени, потому что я у этого иллюминатора сидела. Когда в очередной раз летчик, мальчик чуть старше меня, навалившись на мое плечо и прижавшись к иллюминатору, с досадой произнес отчетливое «ч-черт!» — вот когда он это сказал, у меня началась тихая истерика, и я прошептала ему на ухо, которое было прямо у меня под носом, потому что он все еще опирался на мои коленки, — я просипела ему, еще больше заикаясь от страха, что с-совсем н-не у-умею л-л-л-л-летать. Если что… И только набрала воздуху, чтобы зарыдать во весь голос, как:

— Замолчи, дура! — прошипел летчик. — Замолчи, а то выброшу тебя из самолета!

— А ка-ка-какая р-р-разница?! — проскулила я. — Н-ну вы-выбросишь, а с-с-с-ледом за-за-за мной и в-в-в-вся ос-с-тальная ко-ко-компания ку-ку-кувыркнется… Я уж-уж-уж п-п-п-подожду… Я л-л-л-лучше со-со-со всеми.

— Слушай-ка, меня Мишей зовут, поняла? А тебя?

— О… О-о… О-о-о-ой… Ой…

— Оля? Ты — Оля?

— Да!

Хотя звали — да, впрочем, и до сих пор меня зовут — совсем не Олей. Совсем не Олей. Но разве тогда это имело значение…

— Слушай, Оля, все будет хорошо, ты только не ори. Лучше отвлеки чем-нибудь остальных пассажиров. Ну, будь другом, на тебя одна надежда!..

Родители меня все же хорошо воспитали, несмотря на то что пару ключевых уроков, как всегда подчеркивала мама, я, к сожалению, пропустила. Когда мне говорят, что надежда только на меня, я собираю волю в кулак. А уж когда просят быть другом! Отвлекать так отвлекать. Вопрос: как? Вон все насторожились. А дедушка в лохматой шапке уже и суры читает, глаза закатывая, просьбы о помощи посылает… известно кому — тому, кто еще выше самолета. Чем же отвлекать? Станцевать, может быть? Ну, во-первых, самолет как бешеная пчела дергается то вверх, то вниз — не шибко потанцуешь. Во-вторых, и места-то в самолете нету. А в-третьих — главный аргумент — ноги дрожат…

И тогда я запела. Последние минуты моей юной цветущей жизни плюс полная безнаказанность, а главное — ответственность, которую на меня возложил летчик Миша, безумно пьянили. Я пела громко, задорно и поперек нот:

Солнышко светит ясное,

Здравствуй, страна прекрасная!

Юные нахимовцы

тебе шлют привет…

Спела первый куплет «нахимовцев» — а больше я не знала и так удивляюсь, какими неведомыми путями попали они в мою память. Я запела дальше:

–  Ой, куда же ты, Ванек,

Ой, куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек,

Да в солдаты…

Нет, вот скажите, почему так? Ведь я столько на то время всяких песен знала, почему из меня вдруг полезли те, о которых я и не предполагала, что знаю их?

Пассажиры, конечно, отвлеклись по-настоящему, потому что потом я завыла жалостливую песню про разлуку — чужую сторону и следом лихо проорала разудалую про трех танкистов. Я вопила так упоенно, раскачиваясь, и даже, призывая примкнуть, дирижировала, что, поражаясь самой себе, совсем забыла о предстоящем крушении…

Видимо, своим бешеным ором я отвлекла не только пассажиров, но и высшие силы, которые вот-вот должны были остро отточенным карандашиком вычеркнуть наш самолет из Книги жизни. Но не успели. Под песню «Москва — Пекин» (она тоже откуда-то всплыла, не верите? А вы побудьте в моей шкуре, в падающем самолете — не то еще вспомните), под историческую песню «Москва — Пекин» наш самолет совершил посадку.

Летчик Миша обнял меня, как в кино, и выпросил номер моего телефона. Но поскольку он звонил и просил к телефону какую-то Олю, а мой папа отвечал, что такой тут нет, наша с ним дружба завершилась, так и не начавшись…

Мама моя — удивительно красивая женщина. Такая нежная, обаятельная, женственная, обворожительная, воздушная, стройная, пленительная, чарующая, прелестная. У нее идеальная фигура, густые блестящие волосы, огромные глаза, восхитительная кожа, звонкий чистый голос и легкий смех.

Я — в папу.

Нет, я, конечно, ничего. Особенно когда наряжаюсь в кружева-оборки-каблучки и шляпку. Такой создаю образ мечтательный, нежно-романтический. А потом этот образ — ляп! — и как всегда. В меня же поэтому абсолютно невозможно влюбиться. Потому что мой внешний облик абсолютно не соответствует намерениям и планам судьбы, меня по жизни ведущей.

Рядом с моим домом находится военное училище. Как я любила военных — не передать, у меня прямо температура поднималась, когда я военных видела! И вот каждое утро я бегу в университет в сапожках на каблучке, в легкой каракулевой шубке (с муфтой!) и в шапочке-боярочке. Бегу мимо военного училища. А курсанты на улице снег убирают. Я, конечно, и внимания не обращаю. Подумаешь, курсанты! Там с ними лейтенант всегда стоит юный. Понятия не имею, кто такой. Даней зовут. Даня Кривченко. Двадцать три года ему. Живет на улице Федьковича с мамой, папой и сестрой. Сестра в пятнадцатой школе учится, ее Ирочкой зовут. Понятия не имею, кто он такой, этот Даня. И мне даже и неинтересно. Ну, теннисом большим он занимается, там еще баскетбол… ага! — еще на гитаре играет, поет хорошо. Словом, не знаю я его.