Третья месть Робера Путифара - Жан-Клод Мурлева

Он бы уж точно предпочел какого-нибудь ворчливого, противного старикашку.

— Мадемуазель Стефани, инспектор народного образования, — представилась она, и нежная ручка скользнула в огромную лапу Путифара. — Приятно познакомиться.

— Я тоже! — ляпнул он, выбитый из колеи улыбкой дамы.

Хоть он и поправился уже через секунду — «мне тоже», — лицо его залилось краской, которая так и не сошла до самой перемены (10.30).

В классе инспектриса с чарующей непринужденностью представилась детям:

— Не пугайтесь, я просто посижу в гостях у вашего учителя. Считайте, что меня тут нет.

После чего, покачивая бедрами, проследовала в конец класса и уселась, закинув ногу на ногу, на приготовленный для нее стул. Достала из сумочки обычный блокнот и авторучку и, взмахнув ресницами, устремила на Путифара цепенящий взгляд, словно говорила: «Приступайте, я смотрю и слушаю…»

До самого звонка все было более или менее неплохо. Писали диктант, делали упражнения по теме «прошедшее время совершенного вида»: я ем — я поел, я прихожу — я пришел… Дети вели себя вполне сносно. Юный Лелюк, обычно всегда готовый на какую-нибудь каверзу, был на удивление смирным и благонравным. Путифар даже подумал: «В сущности, не такой уж он, оказывается, плохой. Понимает, что этот день для меня имеет решающее значение. Надо будет поблагодарить его после уроков».

Во время перемены инспектрисе подали кофе в учительской, и коллеги-мужчины бросали на Путифара завистливые взгляды, в которых читалось: «Красиво живешь, Робер!» Путифару, хоть он и был тут вовсе ни при чем, это некоторым образом льстило, и, возвращаясь в класс, он испытал нечто почти похожее на уверенность в себе.

— Математика! — твердым голосом объявил он.

Трагедия разыгралась около 10.40, и начало ей положила поднятая рука Пьер-Ива Лелюка на задней парте.

— Месье, сколько будет семь на девять?

Он заранее сиял, с садистской радостью предвкушая, как сейчас опозорится учитель. По классу пробежала дрожь: Пьер-Ив Лелюк осмелился!

Любой учитель справился бы с этой задачкой глазом не моргнув: «Пьер-Ив, мой мальчик, если ты не знаешь ответа, значит, плохо учил уроки. Ну-ка, дети, подскажите ему, сколько будет семь на девять?» Кто-нибудь поднял бы руку и ответил: «Шестьдесят три, месье». И урок продолжился бы как ни в чем не бывало. Но Путифар не был любым учителем. Огорошить вопросом, сколько будет семь на девять, этого стодвадцативосьмикилограммового гиганта было все равно что помахать живой мышью перед хоботом слона: ничтожная причина, сокрушительные последствия.

— Семь на девять… — замялся он. — Семь на девять… это будет… э…

Тридцать учеников третьего класса затаили дыхание и с тревогой смотрели на учителя. Они знали ответ, и руки поднимались одна за другой в знак готовности его дать. Инспектриса слегка нахмурилась: происходило что-то необычное.

В зловещей тишине Путифар отчаянно напрягал память: «Так, сейчас… семь на девять — это все равно что девять на семь… умножение на девять… всякий раз прибавляем десять и отнимаем один… мама, мама, помоги… начнем с девяти на пять, это я помню, сорок пять… значит, девять на шесть — сорок пять плюс десять, будет пятьдесят пять, и минус один — пятьдесят четыре… а девять на семь — это будет… сколько сейчас было, пятьдесят четыре или пятьдесят три? Мама, о мама…»

Вконец отчаявшись и не в силах больше вынести гробовое молчание в этом лесу поднятых рук, он выпалил наобум:

— Семь на девять? Это будет… сто двадцать два.

Не будь здесь инспектрисы, класс покатился бы со смеху, а он в очередной раз заорал бы: «Прекратите! Молчать, я сказал!»

На этот раз все обернулось еще хуже. Дети по-прежнему безмолвствовали, только обернулись все как один к инспектрисе, словно призывая ее в свидетели: «Вы слышали, мадам? Наш учитель не знает таблицу умножения. Что вы с ним сделаете?»

Тогда Путифар совершил непоправимое: он сделал вид, будто просто оговорился по рассеянности, и сделал новую попытку:

— То есть, простите, я хотел сказать — девяносто четыре…

Пот градом катился по его вискам. Инспектриса не сводила с него удивленного взгляда своих прекрасных зеленых глаз. Он почувствовал, что вот-вот упадет в обморок.

— Что-то… что-то жарко, правда? — пролепетал он. — Такая духота… Я сейчас…

И устремился к окну, чтобы его открыть.

А надо сказать, что под этим самым окном сидела за первой партой хрупкая, чувствительная, болезненная и добродетельная Катрин Шосс. Старшая дочь в небогатой многодетной семье, эта девочка, не жалея сил, ухаживала за шестью братишками и сестренками. Хоть Катрин часто пропускала уроки по болезни или из-за переутомления, она тем не менее была в классе первой ученицей, особенно по французскому, в котором ей не было равных. В любой ситуации она была неизменно безукоризненно вежливой, чуткой к окружающим, а главное, уважала и любила своего учителя. Тот, не привыкший к подобному отношению, проникся чем-то вроде приязни к этой тихой бледненькой девочке. Итак, он ринулся к окну. И вот что, увы, произошло:

Робер Путифар (метр девяносто шесть и сто двадцать восемь килограммов) распахнул окно с такой силой, что острый угол рамы врезался в надбровье маленькой Катрин Шосс (метр двадцать два и двадцать семь килограммов), пропоров борозду длиной в добрых пять сантиметров. Она испустила душераздирающий крик, и все лицо ее залилось кровью.

— О черт! — вырвалось у Путифара.

Дальше ситуация окончательно вышла из-под контроля. Половина класса выбежала в коридор звать на помощь. Другая половина столпилась вокруг несчастной Катрин, как группа поддержки. А та, вся в крови и в слезах, так и сидела на своем месте, жалобно стеная. Очки у нее разбились.

— Успокойтесь! Успокойтесь! — взывал Путифар, но никто его не