Соль - Жан-Батист Дель Амо

– Мне пора, я уже опаздываю, – сказал он наконец, складывая газету.

Она подумала, что он слишком сильно надушился той туалетной водой, которой неизменно обрызгивал сгиб шеи, запястья и виски. Он был уже в дверях, когда она сообщила ему, что поедет в Монпелье, а оттуда в Сет и что выбрала для вечера свой фиолетовый костюм с анисовым шарфиком. Фанни пересыпала их жизнь тщетными попытками, которые прискорбным образом еще больше отдаляли от нее Матье. Какие они, те женщины, которых он обнимает вместо нее? Неужели настолько другие? – подумала она с никогда ее не покидавшим чувством пустоты, притаившейся где-то в животе. Матье пожал плечами.

– Хорошо, Фанни, что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Делай, как знаешь, все равно ты будешь выглядеть идеально, как всегда.

В следующую минуту она оказалась одна и схватилась за угол стола, чтобы не упасть.

* * *

Фанни поднялась наверх, открывая по дороге все окна, вдохнула уличный воздух. Машина Матье выезжала с аллеи; она мельком увидела его профиль в отсветах стекла. Солнце выгнало детей из домов. Она посмотрела на соседских ребят, которые резвились на лужайке с шоколадным лабрадором. Поодаль урчала газонокосилка. Апатичный ветерок донес до нее запах свежескошенной травы. Фасады домов были белые, розовые, желтые, ставни ярких цветов. Не имея возможности сделать свои жилища своеобразными по форме, все старались отличиться от соседей деталями, обустройством садов, излишне декорированными балконами, избытком каменных украшений. В целом все смотрелось великолепно. Достаточно было пройтись по аллеям и тупичкам, чтобы убедиться, что здесь живут любящие семьи, добрые люди. Никто из них и помыслить не мог бросить тень на картину этого рекламного счастья: дети на велосипедах непрестанно носились по улицам, заезжали в любой сад под благосклонным взглядом взрослых, матери расстилали простыни на траве и кормили грудью младшеньких, соседи были донельзя любезны и то и дело здоровались через ограды. Когда-то она гордилась, что принадлежит к этим людям, тоже выставляет напоказ комфорт их уровня жизни. За этот достаток, победоносно думалось ей, она долго боролась и достигла его, когда все предрасполагало ее к повторению портовой жизни в Сете, пролетарской и трудовой. Она искренне любила пройтись по коттеджному поселку, когда лето, казалось, останавливало жизнь в пьянящей истоме и никому бы и в голову не пришло нарушить беззаботность, которая от детей передавалась взрослым. Настоящему тогда не было конца.

Она вошла в спальню. Матье сел на кровать, и отпечаток его тела остался на покрывале. Костюм, который Фанни выбрала на сегодня, лежал на спинке стула белого дерева в углу комнаты. До нее доносились басы музыки, которую любил слушать ее сын и в которой она ничего не понимала. Может быть, надо было предложить ему поехать с ней в город? Он стыдился ее, на улице шел на несколько шагов впереди. Надо ли ей спросить о его планах на предстоящий день? Он встретит ее в дверях своей комнаты как непрошеную гостью, она поймет, до какой степени ее присутствие его раздражает, ему даже не надо будет ничего говорить. Фанни махнула рукой.

Дурнота, накатившая в кухне несколько минут назад, не прошла и повергла ее в растерянность. Бремя дома, ее одиночества, ее удаленности и коттеджного поселка вокруг пригибало ее к земле и грозило расплющить на полу. В сорок шесть лет она порой остро ощущала искаженность своей жизни, кривизну своей реальности. Эти мгновения были мимолетны, но вызывали дурноту, возвращавшую ее к бездне, которую разверз в ней уход Леа. Однако уклониться от этого дня она не могла и должна была проявить упорство, чтобы вернуть его в русло. Фанни села на край кровати, туда, где Матье зашнуровывал ботинки и где остался след его одеколона. Она посмотрела на свое отражение в зеркале, в которое любила смотреться в те редкие разы, когда они занимались любовью. В нем отражались спина и ягодицы Матье, когда он копошился на ней. Она была зрительницей встречи их тел, представляла себя одной из тех, других, которых он желал больше, чем ее, этих женщин, которым Фанни в конце концов стала сопереживать, даже не зная их, как будто они были иным воплощением ее самой в другой реальности, где смерть Леа никогда бы не случилась. Она поправила прическу. Урчание газонокосилки за окном удалялось, но все еще долетало до нее. Ветер приподнял тюлевые занавески, и яркий свет вдруг затопил комнату, лизнул ее шею и лицо, налил тело тяжестью и развеял дурноту. Теперь она чувствовала себя хорошо, скользя по поверхности видимого, тоже эфирная, воздушная. Фанни легла на кровать. Шелест занавесок и свет рисовали под ее веками промельки форм; расплавленные пятна скользили перед ней по горизонтали, оседая под своей тяжестью, и каждый отсвет становился бликом на гребне волны, светящейся пеной. Ей пригрезилась сцена, которую они пережили, но о которой она никогда больше не вспоминала потом, хотя это был один из тех моментов счастья и восторга, полнота которых – привилегия детства. Было условлено, что Арман отведет их к морю. Лежа на кровати, Фанни вновь видела, как они спускались в порт по узким улочкам Сета.

Луиза держала Жонаса на руках. Альбен с Арманом шли впереди. Они шагали так, будто были одни, но Фанни чувствовала по оживленности матери, по ее бодрому шагу, как она горда, что идет через город со всей семьей. Она не могла бы сказать, ходили ли они к морю раньше, но была столь же возбуждена от перспективы провести вместе день, сколь и от другой – проникнуть в тайну, разгадать отношения отца с морем. Фанни знала порт и пляжи, мать часто водила их туда, и они часами купались, но для нее существовало два моря: то, что всегда было рядом, отливающее синевой и зеленью, с запахами водорослей и песка; и то, другое, о котором отец молчал и которое, однако, царило в семье, это море без горизонта, без суши и без дна, черное и холодное, то щедрое, то беспощадное. По крайней мере, таким она его себе представляла, и до сих пор, когда думала об отце, ей виделся моряк на смолисто-черном просторе, капитан Ахав[3].

Погода стояла прекрасная. Ситцевое платьице на ней позволяло теперь узнать на снимках девочку, которой она была когда-то. Жонасу едва исполнился годик. Он был на руках у матери, у ее полной груди, покрасневшей от солнца в глубоком вырезе. Она любила мать такой, какой та была после рождения Жонаса: толстой и всем нутром привязанной к ее брату. Фанни наблюдала кормления и пугалась того, с каким упорством Жонас силился проглотить грудь. Она открывала для себя семью, нерасторжимые узы крови, когда они спускались к порту. Ничто не могло нарушить упорядоченность и безмятежность, которые ее отец и ласковое тепло лета решили подарить этому дню. Свет в ее воспоминании был плотным. Он окутывал неподвижностью фасады и колыхал асфальт мостовых. Позже Фанни возненавидит Сет, его разномастно покрашенные дома, вездесущую грязь на камнях, неряшливые набережные, где валяются сети, мусорные бачки и контейнеры, выплескивающиеся на тротуары лавки. И неумолчный рокот моря. Она поклянется уехать подальше от города, бежать на сушу. Они с Матье поселятся в Ниме, действительность никогда не дотягивает до мечты. Ей удастся, по крайней мере, не видеть постоянно перед глазами моря. Для уроженцев Сета жить вне его уже означает измену родине. И в глазах своего отца она была изгнанницей. В то лето она ничего не знала о том, что будет дальше. Ее любовь к обоим родителям еще была назамутненной. Она жила в настоящем, не сомневаясь, что ему не будет конца. Это был ее город, солнце припекало голые плечи, и это радовало, она с вызовом смотрела на моряков, сидевших за столиками на террасах. Они шли из верхнего квартала через сердце города, чтобы родители поприветствовали знакомых. Открывались окна над переулками, семьи напитывали город шумной суетой.