До горького конца - Мэри Элизабет Брэддон

— Да, — отвечала тетушка Ганна. — Я не из тех хозяев, которые не выметают пыль из угла в угол по целому году, а весной поднимают такую уборку, что ставят весь дом вверх дном и называют это хорошим хозяйством. Мыть каждую пятницу, мести каждый вторник — вот мое правило. Понедельник остается для стирки, среда для глаженья, четверг для печенья, а суббота для общей уборки.

— Боже, тетушка Ганна! — воскликнула Грация с нетерпеливым жестом. — Какое дело до всего этого мистеру Ворту!

— Если не мистер Ворт, то некоторые особы могут это выслушать с пользой для себя. В наше время дочери фермеров ведут себя как герцогини, даже хуже: герцогини, по крайней мере, воспитаны не в грошевых пансионах.

— Это лучший пасион в Вельсе, — вспыхнула Грация. — Отец не отдал бы меня в плохой.

Несправедливость к ее отцу обижала ее всего сильнее.

Мистер Ворт учтиво вмешался между спорившими.

— Я сегодня же напишу мистеру Вальгреву, и он приедет к вам в субботу или в понедельник.

— Мне все равно, когда бы он ни приехал, — отвечала мистрис Джемс.

Они вернулись в сад, где чай был заменен двумя квадратными бутылками можжевеловой настойки, коричным кувшином с холодной весенней водой и парой кружек. Грация была задумчива. Принять жильца было унижением, но она не могла не думать о нем. Чужие люди были так редки в Кингсбери, а принять чужого человека в свой дом было эпохой в жизни. Они вперед будут вести свое летоисчисление с этого события и разделять жизнь в Брайервуде на две половины — до приезда мистера Вальгрева и после приезда мистера Вальгрева.

Он приехал в субботу в начале вечера, тихого, солнечного вечера, с легким ветерком, способным лишь колебать только что распустившиеся розы. Брайервуд показался сплошь покрытым розами утомленным Лондоном взором Губерта Вальгрева. Розы образовали занавес у входа, розы, белые и красные, охваченные бледно-желтою жимолостью, вились до самой крыши, кусты махровых и диких роз покрывали узкий садик между большою дорогой и домом, а в боковую калитку мистер Вальгрев бросил взгляд на старомодный сад, весь покрытый розами.

— Славное место, — пробормотал он утомленным, полунадменным тоном. — Фермы обыкновенно бывают безобразны.

Все семейство, только что кончившее чай в ежедневной гостиной, услышало стук экипажа, и за канифасовым занавесом появилась небольшая группа, в которой Грация была, конечно, не из числа наименее любопытных. Она забыла, каким унижением был приезд жильца в своем нетерпении увидать его.

Джек и Чарли Редмайн пошли, по приказанию матери, помочь внести багаж приезжего: большой сундук, очевидно вынесший много поездок и, судя по тяжести, наполненный книгами, большой кожаный чемодан, еще более изношенный, два кожаных мешка, три или четыре удочки и дУши.

— О! — воскликнула мистрис Джемс с нескрываемым отвращением, — я так и ожидала, что он полоскун.

— Он смотрит джентльменом, — сказала Грация задумчиво.

Одному Богу известно, откуда она получила свое понятие о джентльмене, если только не судила по ректору, беспокойному маленькому человеку, вечно ссорившемуся с тем или с другим из своих прихожан, или по викарию, костлявому двадцатидвухлетнему юноше, по-видимому, не переставшему вырастать из своих платьев.

— Он смотрит джентльменом, — повторила Грация мечтательно.

И действительно, мистер Вальгрев носил на себе тот отпечаток благородства, ту невыразимую грацию и величие, которые внушают простолюдинам мысль, что высшее сословие создано из другого материала, чем они.

Он был высок, но не слишком; худощав, но также не слишком. Лицо его обнаруживало следы недавней болезни и едва ли могло назваться красивым: темные волосы, редкие спереди, болезненный, смуглый цвет лица, серые глаза, казавшиеся черными, прямой нос, насмешливый рот, способный выразить многое или ровно ничего, смотря по желанию его обладателя. На вид ему можно было дать лет тридцать пять. Грации он показался старше. Романтичность, которою она, может быть, окружила его образ в своем воображении, должна была рассеяться при виде действительности.

— Но он смотрит джентльменом, — сказала она в третий раз, вынимая из корзинки лоскуток бесполезной работы, ненавистной для глаз мистрис Джемс, и садясь у окна, выходившего в сад. В общей гостиной было два окна с двух сторон и стеклянная дверь, выходившая в сад.

В доме послышалось движение, раза два прозвучал колокольчик, резкий голос мистрис Джемс не умолкал, отдавая приказания служанке. Обед, приготовленный для приезжего, был подан в лучшей гостиной.

Грация прокралась к полуотворенной двери, высунула голову и стала слушать. Дверь соседней комнаты была отворена настежь, и она услыхала учтивый, утомленный голос, все одобрявший, но с неприятною холодностью, как ей показалось.

— Благодарю. Комнаты очень хороши, прохладны и удобны, а это все, что мне нужно. Да, я выпью стакан вашего домашнего эля, если позволите. Мне пришлют из Лондона корзину вина. Я надеюсь получить ее сегодня вечером.

Потом, после небольшой паузы:

— Я должен поблагодарить вас за то, что вы приняли меня в свой дом. Мистер Ворт говорит, что вы до сих пор никогда не пускали к себе жильцов.

— Дело в том, сэр, — начала мистрис Редмайн, которая была сама скромность, — что обстоятельства брата моего мужа, Ричарда Редмайна, который находится теперь в Австралии на золотых приисках, где сколько я могу судить, он не приобрел еще ни копейки, — обстоятельства его, видите ли, теперь не то что были прежде, и я не сочла себя в праве отказаться от прибыли, как бы ничтожна она ни была, хотя племянница моя, Грация, воспитывавшаяся в пансионе, где девушкам набивают голову всяким вздором, и называют это образованием, наша Грация об этом и слышать не хотела.

— Слышать не хотела обо мне? — повторил приезжий своим протяжным, ленивым тоном, как бы говоря о предмете, ни мало его не интересовавшем. — Надеюсь, что прежде чем я покину Брайервуд, мисс Редмайн убедится, что я вовсе не такая неприятная личность, как она полагает.

— Помилуйте, сэр! Она не имела ничего против вас лично, ей только неприятно иметь в доме жильца, и она точно так же стала бы противиться, если бы на вашем месте был епископ Кентерберийский.

Грация покраснела до ушей, пока шел этот разговор. Она досадовала на тетку за то, что та заговорила о ней, досадовала на жильца, за его высокомерный тон, такой тон, как будто она была уж так много ниже его.

Приезжий, со своей стороны, представлял себе дочь фермера толстою, краснощекою девушкой, с веснушками и одетую карикатурой лондонских мод.

— Она, вероятно, играет на фортепиано, ваша племянница? — спросил он, отказавшись от малинового торта и сливок, которыми угощала его мистрис Джемс.

Он с ужасом воображал, какие мучения придется ему вытерпеть от музыки сельской барышни. «Почему наши законодатели не дадут женщинам мужские права? — спросил он себя. — Тогда брайервудская племянница ходила бы за сохой или надсматривала бы за косцами».