Настоящее напряженное - Дейв Дункан

В палате стояли две койки. Одна – пустая. На второй человек был забинтован до неузнаваемости и спал без задних ног.

Заметит ли часовой то, что доктор не включил свет?

Смедли выждал пару минут – около двух тысяч сердцебиений.

Потом осторожно выглянул. Часовой вернулся к своей газете. Свет в дежурной комнате горел, как прежде.

Вторая комната тоже была не та, которую он искал.

И следующая тоже.

А следующая за ней – та.

Светловолосая голова. Спит. Совсем мальчишка – лежит на спине и шумно дышит. Темная голова Экзетера на соседней подушке.

Смедли вдруг снова оказался в Париже. Тогда, три года назад, по пути на Крит, они остановились у дяди Фрэнка и жили с Экзетером в одной комнате. Его сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Черт тебя побери, парень! Как можешь ты казаться таким юным?

Дверь он оставил открытой. Закрыть ее за собой означало бы привлечь внимание первой же проходящей сестры. Он протиснулся между койкой и стеной, опустился на колени, уронив при этом папку. Он прикрыл рот Экзетера рукой…

Дикая реакция Эдварда чуть было все не испортила. Скрипнули пружины. Экзетер рванулся и с такой силой схватил Смедли за руку, что тот испугался, не треснет ли она.

– Тсс, идиот! Это я, Смедли. Джулиан!

Рык. Стон. Экзетер осел. Парень на соседней койке затих… и снова задышал. Сердце Смедли понемногу вернулось туда, где ему полагалось находиться.

Он наклонился пониже.

– Я знаю, кто ты, – прошептал он. – Я один. Никто не знает о том, что я здесь, клянусь! Я хочу помочь.

В темноте голубые глаза казались серовато-стальными.

– Джинджер Джонс заглядывал сегодня.

Экзетер сделал глубокий вдох, потом с шумом выдохнул. Напичкан снотворным и наполовину спит? Дурак, он просто старается не выказать никакой реакции.

– Я никогда не верил, что ты убийца. Смерть Волынки не твоих рук дело. Джинджер тоже не верит. Тогда ты загадочным образом исчез из больницы. Ты можешь исчезнуть отсюда?

Пауза. Потом Экзетер едва заметно мотнул головой.

Очень неубедительное движение. Ну почему он не доверяет своему старому другу?

– Ты можешь говорить?

Почти совсем незаметный кивок.

– Ты не сможешь дурить их долго, Эдвард! Тебе нужно помочь отсюда выбраться?

Кивок сильнее. Глаза заморгали так, словно не у одного Джулиана Смедли проблемы с мимикой.

– Ты можешь мне сказать, что происходит? – взмолился Смедли.

Экзетер снова чуть мотнул головой.

– Ради Бога, старина! Поверь мне! – Он почувствовал, что щека его начинает дергаться. Еще минута – и польются слезы. Какое тогда к нему доверие?

Он упрямо ждал, истекая потом и стиснув зубы, отчаянно борясь с судорогой и слезами. Он решил уже, что не дождется ответа. Но он ошибся – замогильный шепот, едва слышный и все же настолько близкий, что Смедли чувствовал на лице его дыхание.

– Ты мне не поверишь.

– Судя по слухам, которые до меня дошли, я готов поверить во что угодно.

Движение головой: нет.

– Послушай, я не могу здесь долго оставаться. Я не знаю, как вытащить тебя отсюда, я не знаю, куда отвести тебя так, чтобы ты был в безопасности. У тебя есть что-нибудь? Никаких предложений? Никого, кому я мог бы передать что-нибудь?

Экзетер протянул руку и вытащил из-за уха Смедли карандаш.

Смедли осторожно наклонился, чтобы подобрать папку. Она завалилась под койку. Он поднял ее и отдал. Экзетер перевернул первую станицу и написал что-то на обороте, потом вернул Смедли.

Смедли взял карандаш левой рукой и попытался подхватить культей папку.

– О Боже!

Экзетер произнес это вслух, почти крикнул. Паренек на соседней койке затих. Смедли пригнулся. Его трясло. Надо поскорее убираться отсюда, пока с ним не случился припадок! Спустя несколько секунд дыхание возобновилось.

Когда он выпрямился, рука Экзетера схватила его за плечо и тряхнула. Они посмотрели друг на друга.

– Эдвард…

В глубине палаты кто-то вскрикнул. Потом еще.

Смедли подавил острое желание нырнуть под кровать. Вместо этого он заставил себя встать и не спеша зашагал к двери. Протестующие, встревоженные голоса звучали громче. Еще крики… У бедняги кошмары. Навстречу ему спешила сестра, за ней другая.

Следом затопали башмаки часового. Все прошли мимо него. Отлично!

Он оглянулся. Экзетер сидел на койке – лицо бледное, глаза широко раскрыты.

– Заградительный огонь, старина! – ободряюще сказал Смедли, помахал культей и вышел.

Если кому-нибудь из сестер взбредет в голову выйти за чем-нибудь и она увидит доктора в коридоре… но этого не случилось.

Смедли вернулся на свою койку и плакал, пока не подействовала его снотворная таблетка.

В воскресенье почти весь день лил дождь. Он все утро тренировался в письме левой рукой. Вечером он сходил в деревню и отправил два письма по адресам, которые дал ему Экзетер.

В эти каникулы Фэллоу напоминал морг. Через неделю начнут возвращаться ученики, и начнется новый учебный год. А пока в школе оставались только полдюжины учителей и три-четыре жены. До войны ученики, родители которых находились за границей, проживали в школе круглый год. Теперь же проблемы со штатами – как преподавательскими, так и с прислугой – вынудили совет попечителей отказаться от этой практики – на неопределенное время. В это «неопределенное время» Англию могла захлестнуть революция, и только отдаленное будущее покажет, какие из этих мер действительно были временными.

Рано утром во вторник Дэвид Джонс отправился на велосипеде в Вассел, где сел на местный поезд до Грейфрайерз. Поезда ходили на этой линии из рук вон плохо, но местные автобусы были еще хуже – собственно, в Англии 1917 года они были почти так же редки, как, к примеру, дронты. Подождав на конечной станции минут двадцать, он еще раз вверил свою бессмертную душу теперь уже Западной железнодорожной компании и направился на восток, в сторону Лондона. Поезд был битком набит людьми, половину из которых составляли военные. Он решил уже, что придется простоять всю дорогу в коридоре, но молодой пехотинец встал и уступил место пожилому джентльмену, за что тот был ему весьма благодарен. А если учесть, что Джонс направлялся исполнить свой долг по отношению именно к военным, эта любезность казалась почти иронией судьбы.

Через два часа он был уже на Пэддингтоне. Оттуда он добрался на метро до Кэннон-стрит и вынырнул на поверхность в серое сырое утро, провонявшее углем и бензином. Неторопливо, не обращая внимания на толпы спешащих куда-то людей, он пересек Лондонский мост и наконец оказался около больницы Гая.