Ночная радуга - Евгения Михайлова

Я проснулась в сумерки от звонка в дверь. Бросилась открывать.

— Ничего, что я без телефонного звонка?

Кирилл был нервным, взвинченным, почти сумасшедшим.

— А почему ты не спросил у меня номер?

— Потому что тебе в голову не пришло мне его сказать. Мы не договорились о количестве дублей. Я сейчас звонил — минут десять, не меньше, — и думал, что больше никогда тебя не увижу.

Всего третий наш совместный вечер перед третьей ночью, а изменилось многое, если не все. Мы не торопились с узнаванием, потому что узнавание осталось позади. Было полное ощущение, что самое главное друг о друге мы знаем. Не узнали, а знали с самого рождения. Сейчас просто вспомнили. Я понятия не имела, где Кирилл живет, с кем, кто его родители, но знала, что при каждом прикосновении ко мне его глаза темнеют и теплеют. Я ловила его выдох губами и читала в нем слова: «Я тебя еле нашел». А потом, в тот самый главный миг, который другие люди называют пиком блаженства, я увидела на его нервном и выразительном лице гримасу боли и страдания. Не может быть! Это мои чувства. О какой сладости и радости идет речь, если человек, как в бреду, пытается завладеть тем, что ему не принадлежит, что есть чужая, закрытая тайна? Он рвет свое тело под стон души, чтобы взять и присвоить это силой, отчаянным взрывом. А вместо отдыха в нежности и покое его ждет только расставание. Всякий раз расставание. Рядом не твоя добыча, не твой обжитой рай. Рядом таинственный, закрытый и в любой момент враждебный чужой мир. Ты один, твоя кожа не просохла от общего пота, а обретенное в горячке самое прочное и окончательное родство уже остывает, оно уже призрачно. Не родство, а просто молния — иллюзия. Потому люди радуются, а всякий зверь печален после минут любви и полного единения. Звери знают больше.

Вот и все, что сказали мы друг другу без слов в ночь после взаимной тоски.

— Давай придумаем что-то очень простое и понятное, чтобы перейти к жизни, — предложила я. — Давай встанем, пойдем пить чай, говорить о погоде. Снег сегодня обещали. А у меня есть пирог от мамы и банка варенья.

Кирилл улыбнулся, кивнул, первым оделся и пошел на кухню. Я услышала, как он звякает чашками, как хлопает дверцей холодильник. Уверенно он это все делает, не иначе — старый холостяк или отдельно проживающий муж, есть такая интересная категория. Я достала из шкафа большой и уютный халат и вписалась в эпизод чаепития старосветских помещиков.

Мы поговорили и о снеге. А потом заговорили о Пастухове. Кирилл сказал, что нужный материал он спас, успел запустить в работу. Многое действительно изъяли. Его и Ванду допрашивали.

— Как его убили? — поинтересовалась я.

— Перерезали горло мечом из коллекции. Илья был помешан на коллекциях. Разновидность жадности: все, что нравится, достать, найти, купить и запереть под стеклом.

— Стекло разбили?

— Нет, — ответил Кирилл. — Оно небьющееся: сплав с оловом. Илья сам открыл замок стеллажа, он любил хвастаться и показывать свои богатства. Стеллаж остался открытым после убийства.

— Получается, что он знал убийцу… — задумчиво проговорила я.

— Только так и получается, — мрачно кивнул Кирилл. — К нему в дом не так просто попасть. Сигнализация, камеры, секретные запоры.

— Что на камерах?

— Пока ничего не говорят. В особняке много сокровищ, будет много тайн.

— У него есть родственники?

— У Пастухова море знакомых, открытых и скрытых контактов. А о родственниках мне известно лишь одно. Люди, которых он называл родителями, на самом деле ему не родные, приемные. Ходят слухи, что биологическая мать Ильи жила в какой-то далекой деревне, сейчас она нищая старуха, если вообще жива.

— Ты не вспомнишь точнее?

— Зачем? Ты увлекаешься частными расследованиями?

— Развлекаюсь. Иногда тренирую логику. Это полезно для ума и памяти. И, главное, не задевает нервы, когда речь идет о безразличных тебе людях. К тому же моя мать почему-то заинтересовалась этим убийством.

— Твоя мать? — В глазах Кирилла мелькнул интерес. — Анна Золотова хочет знать, как убили Пастухова?

— Как много ты обо мне знаешь!

— Да, прочитал досье. Пастухов еще до записи с тобой сказал, что ты дочь Золотовой. А я успел с ней пару раз поработать на площадке. Лет пять назад. Я постараюсь разузнать о родителях Пастухова. Завтра, — пообещал он.

Кирилл отодвинул тарелку с нетронутым пирогом, поднял меня со стула и тихо сказал:

— Какое счастье. У меня есть повод приехать завтра к тебе с отчетом.

— Уже сегодня, — улыбнулась я. — Мы живем сегодня уже три часа, а пролетели с вечера кусок жизни. Какой-то другой жизни.

Он кивнул. Он это тоже знал. Мы ушли в спальню, чтобы общим сном победить тоску расставания, которая у каждого своя.

Информацию о родителях Ильи Пастухова я нашла сама, в «Википедии». Но там не было ничего о том, что он приемный сын. И, конечно, ни слова о биологических родителях. Вообще это была такая высокопарная, многословная и манерная статья, что не было сомнения в авторстве. Текст писал и правил, конечно, сам Пастухов.

Похоже, его родители живы. О них сказано в настоящем времени. Живут в подмосковном поселке по Рублевскому шоссе. Пастухов Петр Ильич и Пастухова Мария Ивановна. Если родители Пастухову не родные, очень удачное совпадение, что усыновленный мальчик носил имя его нового дедушки. Или это новое имя?

Мое утро тянулось, я была в какой-то растерянности. Мысли вышли из повиновения: тот момент, когда отчетливо понимаешь, что мозг — это не ты. Что бы ты ни запланировала, как бы ты ни старалась соблюдать свой порядок, мозг заставит тебя сделать то, что пока кажется невозможным. Для меня невозможно утром выйти из дома. Для меня привычки — сладкий закон, обязанности — покой и порядок. Дверь заперта, окна зашторены, в круге настольной лампы все четко и понятно. Сценарий требует еще трех дней. Рецензию можно написать в промежутке между работой над ним. Это мое общество, общение, возможность изложить то, что говорить не хочется и некому. Людей полно, а тех, кому это будет интересно или хотя бы понятно, легче вообразить, чем встретить.

Мой вымышленный мир — он самый реальный и есть. Он бескомпромиссный и беспощадный. Нет, он не черно-белый. Палитра его оттенков из натуральных цветов. Там разные оттенки крови, переливается лента разноцветных слез. Там мертвая листва восторгов и мраморный отблеск моей памяти. Всегда и на всем этот отблеск. Вот это я берегу, как самый алчный скупец, — каждый уголок своей памяти. Она касается не только моей жизни. Там все, что я знаю о жизни в принципе.

Я пью кофе, ем мамин пирог и с нежностью смотрю на свой стол и лампу — знаю, что сейчас расстанусь со своим порядком. Движение — это жизнь не только тела. Движения требует мой мозг. Я поеду по неведомым дорогам и чужим следам и в конце концов пойму, зачем мне это было нужно.