Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова

В этой борьбе взывали к стрельцам, пользовавшимся тогда неограниченной свободой, обе стороны. Но Милославские оказались ловчее — распустили слухи, что царя Ивана извели Нарышкины, и стрельцы с барабанным боем и развёрнутыми знамёнами пошли на Кремль, чтобы расправиться с неугодными Нарышкиными. Их тоже извели, многих бояр при дворе Нарышкиных приняли прямо на пики. Едва спасся и сам Пётр.

Пётр Андреевич был в то время адъютантом генерала Милославского, первого зачинщика бунта стрельцов. А был он им потому, что приходился племянником Милославскому и по приказу своего генерала распространял среди стрельцов слухи о смерти царя Ивана. Его и тогда уже называли шарпёнком[6], ибо великого ума и пронырства был...

После бунта загнали Толстого в Великий Устюг воеводой, подальше от двора и интриг. Тут-то он и познакомился с Петром, когда тот приехал в Архангельск строить свои первые корабли. В 1697 году, уже будучи дедом, вызвался он «волонтерить навигацкую науку»...

И снова нахлынули воспоминания на Петра Андреевича. Припомнилось путешествие по Европе. В какой бы стране он ни был, куда бы ни забрасывала его судьба, везде находились люди, готовые ему помочь, показать, рассказать — он умел привлекать к себе людей не только своей любознательностью, обаянием, но и достоинством, с которым всегда держал себя.

В Берне и Неаполе, Венеции и Риме были у него друзья, верившие ему на слово, и он мог пользоваться кредитом, оставляя в залог лишь заёмные письма, по которым потом расплачивался в России. Даже мальтийским рыцарям друзья рекомендовали Толстого как достойнейшего человека. И даже здесь, в Стамбуле, нашлись у него друзья и сберегатели. Здесь, в этом замкнутом пространстве турецкого города, когда не дозволялось русскому послу никуда выходить без разрешения визиря или другого какого чиновника турецкого двора, Толстой всё-таки бывал во многих частных домах и умудрялся выведывать такие секреты, которые не разглашались даже в самом диване — совете при султане...

И мысли Толстого снова вернулись к тому, что должно было ему сделать — уберечь Россию от нападения крымского хана, состоявшего под эгидой Турции, которая направляла его туда, где им нужно было разжечь огонь...

Толстой вздохнул и отпил крепчайшего кофе — не признают турки ни горячительных напитков, ни даже слабой спиртовой наливки. Только и есть у них для подъёма духа что этот надоевший ему кофе, от которого у него лишь колотилось сердце да вздувались жилы на руках и ногах.

А Кантемир тихонько прошёл в комнату дочери. Всё ещё был тут грек Поликала, всё так же сидела у ложа дочери Кассандра, и всё так же пылало лицо Марии.

Дмитрий тихонько поставил на столик возле самого ложа Марии куклу, исправленную Толстым, и бросил взгляд на Кассандру. Она увидела куклу, и в её зеленовато-серых глазах зажглась искра радости: может быть, увидев куклу целой и невредимой, Мария обрадуется и пройдёт её лихорадка, исчезнут её беспамятство и жар.

Поликала дал девочке понюхать соли, и Мария с трудом открыла мутные от жара глаза.

— Посмотри, дочка, — тихо и ласково сказала Кассандра, — твоя кукла жива, здорова и невредима.

Мария слегка повернула голову к столику и увидела нарядную, обряженную в атлас, шёлк, бархат и кружева куклу. Но никакого чувства не проявилось на её пылающем лице. Она смотрела на куклу, как будто в пустоту, как будто не замечала эту живую слоновую кость, яркий наряд, широко распахнутые голубые глаза и просохшие белокурые кудри.

Она всё ещё была во власти своих кошмаров, всё ещё казалось ей, что отрывают руки и ноги у живых людей, и льётся кровь, и трещат кости, и падают заживо разорванные люди на мраморный красивый пол, и растекаются по нему, пятная мраморные плиты, потоки ярко-красной человеческой крови. И потому не видела она ни лица куклы, ни её наряда — кошмары держали её в своей власти.

Кассандра подняла глаза на мужа и горестно вздохнула: нет, даже эта весёлая нарядная кукла не смогла вывести Марию из её лихорадочного состояния...

— Теперь ей нужен покой, горячее питьё и заботливая рука, — покачал кудлатой головой грек Поликала и встал от ложа Марии. — Я больше ничем не могу помочь...

Глаза Кассандры наполнились слезами.

— Бог даст, всё обойдётся, — шепнул Дмитрий жене, — всё будет хорошо...

А про себя он думал, что день рождения дочери закончился так горестно и что подумает Пётр Андреевич Толстой об их заболевшей дочери. Он, Дмитрий, так хотел показать послу России, какая красавица у него жена и как великолепна его дочка в этот торжественный день, хотел вместе с Толстым послушать её пение турецкого марша, недавно сочинённого им. А теперь Толстой решит, что он, Кантемир, во всём придерживается турецких обычаев, и может даже не поверить, что девочка так тяжело заболела, что ни его жена, ни сама Мария не смогут выйти к гостю, — он уже давно наслушался рассказов Толстого о том, что все европейские женщины ходят с открытыми лицами, что в России теперь женщины сидят за одним столом с мужчинами, пьют и едят вместе с ними и даже танцуют в ассамблеях, как завёл царь российский.

И не потому, что они нескромны, а просто потому, что таковы обычаи и порядки при дворе, хоть и сохранились до сих пор в России две половины дома, как и в Турции, — мужская и женская. Но свободно ходят они из одной половины дома в другую, и нет надзирающего с ключом за запертой дверью харема. Разные страны, разные обычаи...

Мария проболела очень долго. И даже тогда, когда уже прошёл жар и лихорадка оставила её похудевшее тело и она стала способна сидеть на широкой софе и даже подходить к окнам и глядеть на проходящих внизу людей, она не обращала никакого внимания на свою нарядную куклу. Её просто не существовало для Марии — она была в другой жизни, она была сломана, убита, и никогда Мария не приближалась к кукле, не брала её на руки и равнодушно следила, как её младшая сестрёнка Смарагда таскала куклу за волосы и махала над головой всем её тельцем из слоновой кости или тащила её по ковру и прижимала к сердцу. Болезнь словно вытравила память о ней, и теперь это была просто вещь, которая всё время сидела на шкафу или на этажерке, рядом с головными покрывалами, либо валялась на полу, брошенная Смарагдой...

Кассандра внимательно наблюдала за дочерью: после болезни Мария вытянулась, похудела, и в глазах её уже не было прежней весёлой задоринки, что так отличала старшую девочку в семье Кантемиров. Она как будто сразу повзрослела, теперь её не интересовали игрушки и куклы, она старательно выполняла свои обязанности по дому, и только туча моли, которую она старательно отгоняла от своего лица, эту выдуманную крохотную мушку, ещё напоминала об её возрасте до болезни.

Теперь у неё были всё более сложные дела: она начала учиться, старательно писала и читала, говорила уже на многих языках, прекрасно играла в шахматы, и Кассандра даже боялась, что слишком длительные умственные занятия могут совсем испортить её жизнерадостную, весёлую дочку. Но Мария вела себя так, словно и не было болезни, лишь улыбка редко появлялась на её смугловатом личике.