Город смерти - Виктор Глумов

— Куда ты пойдешь ночью один без оружия?

— Я могу, да? Прямо сейчас открыть дверь и уйти?

— Да пожалуйста! Но ты же не идиот!

— Она не заперта?

— Изнутри она открывается просто. Там выемка есть… да, эта. Нажимаешь, и…

Щелчок. Сандра не солгала. Она действительно добрая фея. Все-таки не зря он ее подобрал. Как говорится, делай добро и бросай его в воду.

Сандра не двигалась: ждала. Вадим закрыл дверь и виновато развел руками.

— Правильный выбор! — сказала Сандра и уселась за огромный овальный стол.

Вадим рухнул на разложенный диван, задрал голову, разглядывая сводчатый потолок и вогнутые стены, увешанные странными картинами.

Не удержавшись, Вадим приблизился к стене, чтобы внимательнее рассмотреть картины. Выполнены они были по большей части маслом и вблизи представляли собой беспорядочную мешанину мазков. Пришлось переключиться на акварели.

— Это что? Чье?

— Моего знакомого, Леон, он… художник, несмотря на то что барон. Когда у него начинает сносить башню, он запирается тут и рисует. Он вообще-то хороший парень, хотя и странный. Тут еще вторая комната есть, его мастерская. Туда лучше не ходить.

— Приперлись же, — пробурчал Вадим.

Его влекло к небольшому пейзажу: синеватая гладь озера, переходящая в лиловое небо, посреди которого — сотканное из облаков женское лицо.

Портретов среди картин не было. Одни пейзажи. Фантастические животные. Невиданные цветы.

Зачарованный, слонялся Вадим от стены к стене, от картины к картине. В груди ныло, словно в каждый рисунок было заложено чувство: вот светлая-светлая тоска по несбывшемуся, вот тоска вязкая, хватает за ноги и тянет в зыби, здесь — бессильная ярость разбивается волнами об острые скалы. Хватит, и так кошки всю душу изодрали!

Вадим вернулся на диван. Сжал голову. И что теперь делать? Вот надоест он девчонке, останется один в этом мире, подохнет же… Сандра села рядом, коснулась его руки.

— Эй! Не уходи в мысли. Не думай! Не смей! Свихнешься.

Вадим безучастно покосился на нее. Девушка продолжила:

— Тут есть мой недопитый коньяк. По-моему, пришло время напиться. Подожди, сейчас найду.

Сандра полезла в массивный комод, завозилась. Вадим наконец решил осмотреться. Мебели в помещении было мало: комод, три разнокалиберных стула, овальный стол и книжные полки. Книги громоздились стопками, занимали самодельные полки и валялись на диване.

— Так выпьем или поиграем в цивил?

— Не понял. — Вадим уставился на пузатую пластиковую баклажку.

— Наверное, тебе привычнее пить из хм… рюмки. Во-о-от.

Граненый стакан наполнился на четверть. Вадим поднес пойло к губам и скривился: оно воняло обувным клеем.

— Я точно не подохну от этого? Коньяк, блин! Самогон из резины, а не коньяк!

— Фиг его знает, помрешь, не помрешь, — девушка дернула плечами, — ты же нежный. Коньяк ему не нравится. Знаешь, сколько у Баронства такая бутылка стоит? Ну, у Кремля…

— Хуже не будет. Ну, за… не знаю, что и сказать. За что тут пьют?

— Наверное, за удачу. За встречу, я так понимаю, пить не стоит.

Спирт обжег горло, но Вадим стерпел. Не прошло и минуты, как голова закружилась и внутри потеплело.

— Я тоже была на твоем месте… Я ведь из лунарей, понимаешь? Я преступница оттуда, и я, — она вздохнула, — видишь, жива.

— Что же ты натворила? — Вадим изо всех сил старался не показать, что у него заплетается язык.

— Не подчинилась приказу. Не смогла стрелять в людей. Там были женщины. И дети. Совсем маленькие, с цыплячьими шейками… Я могла бы сделать вид… там же и другие были. А я психанула. Дура. — Она потупилась, мелкие кудряшки зазмеились по лицу. — Хочешь узнать, что лунари делают с преступниками?

Вадим кивнул. И ее прорвало.

В черной качающейся будке сумеречно. Напротив на корточках сидит парнишка в белом нарядном шарфе поверх темного пальто, сидит совершенно неподвижно. Иногда кажется, что он — манекен. Маленький круглолицый дядечка, даже скорее дед, бормочет под нос и раскачивается. Нас, преступников, сегодня трое.

Подхожу к решетке, встаю на цыпочки: мой город. Я вижу его в последний раз, но до сих пор не верится. Меня для него нет. Меня нет уже ни для кого, память обо мне стерта из базы данных. Наверное, что-то подобное испытывает плод во время аборта. Но я по-прежнему существую. Странное ощущение.

Вижу огромные ворота, выпускающие машину. Подтягиваюсь, прижимаюсь лицом к решетке.

Далеко отъезжать не стали, так и выпустили нас около самых ворот. Выхожу. Сырой ветер треплет волосы. Четверо мужчин в бронниках держат нас под прицелом автоматов, один из стволов направлен мне в лицо. Чувствую себя голой и совершенно беззащитной. Чувствую себя вещью. Бумажкой, которой подтерлись и теперь выбрасывают.

Солдаты знают, кто я, и они начеку. Один из них говорит:

— Осужденные, у вас есть две минуты, чтобы покинуть зону отчуждения. Ровно через две минуты мы открываем огонь.

Никто не двигается. Даже я не могу заставить себя шагнуть в неизвестность, хотя знаю, что они — военные. Никому из них не хочется оказаться на моем месте. Они выстрелят. Они делали это неоднократно.

У лысого дядьки сдают нервы, он бросается в ноги крайнему вояке, тому, что дал нам две минуты, и причитает:

— Это недоразумение! Я известный нейрохирург! Это несчастный случай!

Военный пинает его ногой в пухлый живот, смотрит на часы и говорит:

— Осталась минута двадцать секунд.

— Бежим! — Я дергаю парнишку за рукав и бросаюсь к маячащим вдалеке останкам домов.

Парень несется следом. Слышу его прерывистое дыхание. Доносится автоматная очередь — решилась судьба упрямого нейрохирурга. Еще очередь — это стреляют по нам. Не на поражение, для страха. На всякий случай падаю, попадаю в грязь. Парень продолжает бежать, запрокинув голову и нелепо размахивая руками. Глупый, необстрелянный.

Поднимаюсь, растираю грязь по куртке. Здравствуй, новая жизнь! Оборачиваюсь: машина уже исчезла за воротами. Сажусь на молодую траву, достаю сигареты — это все, что мне позволили взять с собой. И начинаю ржать.

Успокоившись, бреду в сторону развалин. Силуэт брата по несчастью маячит впереди. Окрикиваю его. Оборачивается. Ждет. Протягиваю ему сигареты. Уныло качает головой.

— Тебе проще, — говорю я.

Идем молча. Он не выдерживает:

— За что тебя?

— Неподчинение приказу.

— Военная? Тебе проще. — Его усмешка похожа на предсмертную гримасу. — А я студент… бывший.