Левиафан - Пол Остер

Сакс родился 6 августа 1945 года. Я запомнил эту дату, потому что он не раз упоминал ее в наших разговорах, называя себя то «крестником атомной бомбы», то «взрывным младенцем», то «первым ребенком ядерного века». Он утверждал, что явился на свет божий в тот самый момент, когда «Энола Гей» выпустила из бомболюка смертоносного «Толстяка». Литературная фантазия, так мне всегда казалось. Его мать, которую я видел лишь однажды, точное время назвать не могла (у нее было четверо детей, и в голове все перепуталось), но одно она запомнила: о Хиросиме ей сказали после рождения Бенджамина. Остальное Сакс придумал — вполне невинный миф. Он был большой мастер по части превращения факта в метафору, а так как фактов у него под рукой было великое множество, он обрушивал на твою голову неистощимый запас самых невероятных исторических переплетений, в которых неожиданно сближались, казалось бы, несовместимые люди и события. Например, однажды он мне рассказал, что во время первого приезда в Америку Петра Кропоткина в девяностых годах прошлого века миссис Джефферсон Дэвис, вдова президента Конфедерации, пожелала встретиться со знаменитым князем-анархистом. Уже из ряда вон, но этого мало. Не успел к ней пожаловать Кропоткин, как на пороге объявился незваный гость — Букер Вашингтон! Он искал встречи со спутником князя, их общим другом. Когда миссис Дэвис доложили о посетителе, она распорядилась пригласить его в гостиную. Таким образом, целый час в приятной беседе за чаем провели три персонажа, которых в принципе невозможно было представить в одной компании: русский дворянин, вознамерившийся уничтожить государственную власть, бывший раб, а ныне писатель-просветитель и вдова человека, втянувшего Америку в кровопролитную войну ради сохранения института рабства. Только Сакс мог выудить такое. Только от Сакса можно было узнать, что киноактриса Луиза Брукс[7]в детстве, которое прошло в маленьком городке штата Канзас, не только соседствовала, но и дружила с Вивиан Вэнс, будущей звездой телесериала «Я люблю Люси».[8]Он был в восторге от своего открытия: две ипостаси американской женственности, душка и дурнушка, чувственная тигрица и невзрачная домохозяйка выросли из одного корня, на одной пыльной улице Среднего Запада. Сакс обожал иронию судеб, нелепые коленца, которые выкидывает история, ситуации, когда факты переворачиваются с ног на голову. С жадностью поглощая эти специи, он воспринимал мир как плод воображения, превращал подлинные события в литературные символы и метафоры, которые указывали на некий сложный, невидимый узор, таящийся в глубинах реальности. Никогда нельзя было с уверенностью сказать, насколько серьезно он относился к этой игре, но играл он в нее часто, и иногда казалось, уже не мог остановиться. Его фантазия о собственном рождении — следствие все той же мании. Конечно, это такой черный юмор, но одновременно и попытка самоопределения, желание вписать себя в страшный контекст эпохи. Эта тема — «бомба» — стала, можно сказать, его навязчивой идеей. Она была для него центральным мировым событием, точкой преломления духа, поворотным моментом, отделяющим нас от предыдущих поколений. Обретя способность уничтожить человечество, мы изменили само понятие человеческой жизни; отныне мы дышим воздухом, который пахнет смертью. Сакс был не первым, кто высказал вслух эту мысль, но с учетом того, что с ним случилось девять дней назад, эта его идея-фикс приобретает жутковатый оттенок, как будто зловещая и, наверно, не самая удачная выдумка пустила корни и буйно пошла в рост.

Его мать была ирландская католичка, а отец — еврей из Восточной Европы. Как это случилось со многими, в Америку они попали не от хорошей жизни (картофельный голод сороковых, погромы восьмидесятых). Собственно, этим мои знания о его предках и ограничиваются. Сакс любил повторять, что семья его матери оказалась в Бостоне по вине поэта — намек на сэра Уолтера Рэли,[9]по чьей милости Ирландия начала выращивать картофель, а через триста лет стала заложницей неурожая. Об отцовской семье Сакс однажды высказался в том духе, что после того, как Бог умер, ей ничего не оставалось, кроме как уехать в Нью-Йорк. Как и многие его загадочные аллюзии, эта выглядела полнейшей бессмыслицей, пока не открывалась ее внутренняя логика в духе какой-нибудь детской считалки. А имел он в виду вот что: погромы в России начались после убийства царя Александра Второго, который был убит нигилистами, которые не верили в Бога. Простое, в общем-то, уравнение казалось неразрешимым, так как середина опущена и ее еще надо восстановить. Представьте, кто-то скажет вам, что стране пришел каюк, потому что во всем королевстве не нашлось гвоздя. Если вы знаете этот детский стишок, то поймете, о чем речь. А если не знаете?

Где и когда познакомились его родители, кем они были, как их семьи отнеслись к перспективе смешанного брака, в какой момент они переехали в Коннектикут — на все эти вопросы я ответить не в состоянии. Насколько мне известно, Сакс воспитывался в светском духе. Наполовину еврей, наполовину католик, в сущности, он не был ни тем ни другим. Насколько я могу судить, он не посещал религиозную школу и не прошел обряд конфирмации или бармицвы. Ему сделали обрезание, но это не более чем медицинский факт. Иногда в наших разговорах проскальзывали намеки на пережитый им лет в пятнадцать религиозный кризис, который, похоже, был довольно быстро преодолен. Меня всегда впечатляло его хорошее знание Библии (как Ветхого, так и Нового Завета), и можно предположить, что читать он ее начал как раз в период внутренних метаний. Сакс больше интересовался политикой и историей, чем духовными проблемами, но его политические убеждения были, я бы сказал, окрашены в религиозные тона, как будто речь шла не столько о решении каких-то сиюминутных вопросов, сколько о личном спасении. Мне кажется, этот момент в силу своей важности требует уточнения. Идеи Сакса не укладываются в привычные рамки. К различным идеологиям он относился с подозрением, и, хотя рассуждал о них со знанием дела, политическая активность была для него скорее делом совести. Вот почему в шестьдесят восьмом он выбрал тюрьму. Он не рассчитывал этим чего-то добиться, просто понимал, что в противном случае не сможет жить в ладу с самим собой. Прояснить суть мировоззрения Сакса, пожалуй, может американский трансцендентализм девятнадцатого века. Его кумиром был Торо,[10]чье эссе «Гражданское неповиновение» фактически сформировало его как человека. Я имею в виду не только тюремный эпизод, но, шире, его отношение к жизни, состояние беспощадной внутренней бдительности. Однажды, когда речь у нас зашла об «Уолдене», Сакс признался, что он носит бороду «такую же, как Генри Дэвид», и тогда я вдруг понял, каким глубоким было его восхищение этим человеком. Только сейчас до меня дошло, что они оставили этот мир в одном возрасте. Торо умер в сорок четыре года, а Саксу столько исполнилось бы в следующем месяце. Конечно, простое совпадение, но Сакс любил отмечать такие детали.