Жребий праведных грешниц. Стать огнем - Наталья Нестерова

— Дык с чего это несчастная? — возмутилась Анфиса. — Развратная!

— Она сыночка бросила, — поддержала свекровь Прасковья.

— И дочку не полюбила, — тихо проговорила Марфа.

— У меня сеструха была, — вдруг подал голос Аким. — Сбежала к мельнику, а у самой двое деток и муж… вроде Каренина, старый…

Степан невольно и громко вздохнул, вспомнив Катерину, свою первую любовь.

Прасковья посмотрела на мужа с удивлением, а мать — с хитрым прищуром, как бы говоря: «Помню, как ты вьюношей бегал на хутор к мужниной жене!»

Степан от материнской ухмылки едва не взорвался и, прямо глядя Анфисе в глаза, отчеканил:

— Не судите и не судимы будете!

И тут заговорила Марфа, цитируя какие-то святые книги:

— «Неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же». — Она на секунду замолчала и продолжила: — «Не судите и не будете судимы; не осуждайте и не будете осуждены; прощайте и прощены будете». «Ибо суд без милости не оказавшему милости; милость превозносится над судом».

Марфа покраснела, смутилась, когда на нее все уставились. Она впервые и неожиданно для себя выступила в защиту Степана, которого мать колола по любому поводу.

Чувство Марфы к Степану уже не было удушающе тоскливым, оно перешло в тихую нежную грусть, не терзало сердце ржавой пилой, а едва слышно ныло в груди. Так бывает, когда где-то далеко на болоте курлычут невидимые птицы и ты их не ушами слышишь, а загрудиной.

— Обстоятельства разные жизненные бывают, — сказал Еремей Николаевич.

— На обстоятельства неча пенять! — отрезала Анфиса Ивановна. — Обстоятельствами любое зло и разврат оправдать можно. Ишь ты, закобелил ее Вронский! Сына бросила и мужа венчанного, в Италию умахнула. Хорошей супруге Италия не требуется!

— Я вам удивляюсь! — воскликнул Василий Кузьмич. — То есть я не удивляюсь тому, как примитивно вы оцениваете сюжет гениального произведения. Граф Толстой пишет о душевных переживаниях, он делает акценты на мучительной роковой непереносимости страстей…

— Где у гулящих баб акценты страстей, известно, — перебила его Анфиса Ивановна. — Книга правильная, но вредная.

— Либо правильная, либо вредная, — усмехнулся Еремей Николаевич.

— Вредная, потому что жалость к Анне вызывает, а правильная, потому что таким, как она, один путь — самоубийство, — пояснила свою точку зрения Анфиса. — Граф Толстой ее под поезд кинул справедливо.

Анфисе не нравилось расхождение мнений. А более всего то, что все мужики почему-то испытывали к Анне Карениной сочувствие. Хорошо, хоть женская часть семьи была единодушна в осуждении развратницы. Нюраня не в счет — дочка только глазами хлопала и с одного на другого спорщика взгляд переводила.

— Что вы все про Анну?! — потрясла ладошками в воздухе Нюраня. — Она же старая! Левин! Его идеи! — захлебнулась, не находя слов, и повернулась к брату: — Степа, скажи!

Мать не дала большаку рта раскрыть.

— Та-ак! Ышшо одна идейная вылупилась! — уперла кулаки в бока Анфиса. Она не помнила, в чем состоят идеи Левина. Но от самого слова «идеи» ничего хорошего ждать было нельзя. — Анадысь я тебя этими идеями пониже спины повоспитываю!

Нюраня тут же торкнулась под мышку к сидящему рядом Петру, он приобнял ее. Укрываясь от материнского гнева, девочка часто ныряла под крылышко к братьям или к отцу.

Никому столько угроз не высказывалось, как Нюране, никто столько язвительных слов не слышал, сколько Степан. И в то же время все видели: и большак, и младшая дочь у Анфисы на особом положении.

— Не надо переводить наш диспут в область личных отношений! — вскочил и принялся мерить шагами горницу Василий Кузьмич. Ему лучше всего думалось и говорилось в движении. — В конце концов, это чрезвычайно любопытно! Тут, в зауральских снегах, среди дремучей тайги, и вдруг спор об «Анне Карениной»! Лев Николаевич много бы отдал, чтобы услышать, как его произведение обсуждает народ.

— Василий Кузьмич, а вы женаты были? — поинтересовалась Парася.

— Увы! — развел руками доктор.

— А детки? — спросила Марфа.

— Не дал Бог.

Анфиса чутко уловила, куда гнут снохи.

— И считаете, что право имеете судить о делах семейных? — с известной улыбочкой поинтересовалась она.

— Но помилуйте!.. — растерялся доктор.

— Если ты не дворянин, то про них и не поймешь? — пришел на помощь Еремей Николаевич. — А ежели в морях не плавал, то про морские путешествия тебе читать не положено?

— Именно! — воодушевился доктор. — В романе графа Толстого, отбросим в сторону фабулу, ставится вопрос о человеческих страстях. О непреодолимом зове природы! Надо ли его давить? Или отдаться чувствам, над которыми ты не властен?

На лицах женщин было написано решительное: «Давить!» Мужские физиономии демонстрировали явное смущение.

— Вот это-то и поразительно! — окинув всех взором, поднял палец Василий Кузьмич. — Женщины — как бы хранительницы морали, но в каждой сидит Анна Каренина. Мужики — это смесь Каренина и Вронского. Сегодня один вылезет, завтра — другой.

— А Левин? — спросила Нюраня.

— Исключение из правил. Истинность любого правила подтверждается наличием исключений.

— Я жену не любил, — вдруг заговорил Федот. Обычно он кунял, напившись вечером чаю, мурлыкающе похрапывал, привалившись к стене. «Анну Каренину», казалось, проспал. — Она, жена-то, хорошая была, работящая, чистотка, троих сынков мне родила, на лицо и по фигуре ладная… А не любил… Тянуло к Глашке… Мы с ней раньше, до свадьбы… и потом… Не мог я собой управлять. Глашкин муж большей частью на отхожем промысле пребывал, вроде Еремея Николаевича. Извините! А как всех постреляли красные да пожгли… Я их видел, трупы-то… сынков… Гришка, Егорша и младший Ванятка… Мать их, супруга моя, тут же, руками к деткам тянется… И все черные, обугленные до костей, глазницы дырявые… Невдалеке еще одно тело пожженное. Я по колечку опознал, сам то колечко Глашке подарил. Зачем-то бежала она в мой дом, наверное, предупредить, да не успела, приняла смерть вместе с моими законными… Опомнился я, когда от Глашкиного скелету один пепел остался… Не знаю, сколько часов али минут я Глашку сапогами топтал, косточки и прах в землю утаптывал… Жену и деток похоронил, а от Глашки ничего не осталося…

Марфа и Прасковья беззвучно плакали, вытирая щеки. Нюраня сморщилась и хлюпала носом. Мужики посуровели, нахмурились.

Анфиса знала, что у работников, Акима и Федота, от прошлой жизни одни головешки, но подробностей не ведала.

Она потрогала бок самовара:

— Застыл совсем. Акимка, Федотка! Чего расселись, как в гостях? Воды плесните да углей из печи добавьте!