Добрые люди - Артуро Перес-Реверте

– Конечно, – отозвался он. – Все протоколы в целости и сохранности. Проблема в том, что они не оцифрованы и найти нужный не так-то просто. Представьте себе, ведь это записи заседаний, которые проводились каждый четверг в продолжение целых трехсот лет! Чтобы что-то отыскать, пришлось бы терпеливо перебирать груды бумаги.

– Можно хотя бы узнать год?

Мгновение он размышлял, поигрывая эбонитовой тростью с серебряным набалдашником. Другую руку он держал в кармане куртки из серой антилопьей кожи, накинутой поверх рубашки с галстуком, заправленной в брюки из темной фланели. Его явно не новые туфли были тщательно начищены и блестели. Дон Грегорио Сальвадор был человеком чрезвычайно щепетильным. Можно даже сказать, безупречным.

– Думаю, где-то уже после 1780-го. Когда я работал с нашим экземпляром «Дон Кихота» Ибарры, который вышел как раз в этом году, мне в руки попал протокол заседания Академии, и в нем упоминался роман, а значит, его к тому времени уже опубликовали.

– И путешествие двоих членов академии там тоже упоминается?

– Разумеется. Они должны были отправиться в Париж, чтобы добыть полное собрание. И не все коллеги одобрили их миссию. Вот и вышло что-то вроде ссоры.

– Что же это была за ссора?

Он достал руку из кармана – рука была худая, жилистая, изувеченная артрозом – и сделал неопределенное движение в воздухе.

– Трудно сказать. Как я уже упомянул, в содержание протокола я не вникал. Все это показалось мне занятным, я собирался вернуться к этой теме, но в конце концов меня отвлекли какие-то неотложные дела.

Я поднес к губам чашку кофе.

– Все это выглядит странно, не так ли? Ведь энциклопедия была запрещена в Испании. А у них все так запросто получилось.

– Не думаю, что здесь уместно слово «запросто». Полагаю, путешествие в Париж было полно злоключений… С другой стороны, Академия была особенным заведением, собравшим внутри себя интереснейших людей. – В этот миг старый академик улыбнулся. – Людей самых разных.

– И хороших, и плохих – вы это имеете в виду?

Дон Грегорио улыбнулся шире. Несколько секунд он молча рассматривал рукоятку своей трости.

– Можно и так сказать, – ответил он наконец. – В том случае, если вам точно известно, какая сторона придерживается правильных убеждений, а какая нет… Но разница между ними, конечно же, была. В Испании всяких людей хватало – и в те времена, и в любые другие. А в ту пору разногласия, которые чуть позже стали для нашей истории роковыми, постепенно приобретали четкие очертания: группа людей, преисполненных искренним энтузиазмом и вдохновением, верой в прогресс и образование, убежденных в том, что сделать человечество счастливым можно только с помощью просвещения… И другая группа, закосневшая в мракобесии и невежестве, в безразличии к современности и культуре, упорствующая в ненависти ко всему новому. Следует также учитывать всех колеблющихся, всех приспособленцев, которых обстоятельства вынудили примкнуть к порядочным людям из обоих лагерей… В те времена в стенах Академии, так же как и вне их, сплетались волокна веревки, с помощью которой нам, испанцам, в продолжение двух последующих столетий предстояло душить друг друга.

Он посмотрел на меня внимательно. Даже, можно сказать, заинтересованно. Возможно, он думал о пользе, которую я смогу извлечь для своих книг из его рассказа. В конце концов, он сам решил мне помочь.

– Вы знакомы с этой эпохой? – спросил он.

– Более-менее.

– Писатель Хулиан Мариас, некогда наш с вами коллега по Академии, отец Хавьера, много писал о ней. У него есть сборник: «Облик Испании во времена правления Карла Третьего»… Я плохо помню, но, возможно, в нем упомянуто, как именно Академия получила «Энциклопедию»… Он, между прочим, тоже по-своему страдал от преследований и доносов, когда закончилась гражданская война.

Он снова улыбнулся, на этот раз отстраненно. Может быть, погрузился в прошлое. Его ранние воспоминания – старый академик родился в 1927 году – хранили картины наших самых разнообразных, ни с чем не сравнимых Герник.

– У Испании несчастливая история, – задумчиво произнес он.

– Неужели чью-то историю можно назвать счастливой?

– Тоже верно, – заметил он. – Но нам как-то особенно не везло. Восемнадцатый век был ярким примером упущенных возможностей: читающие военные, моряки-ученые, просвещенные министры… Полным ходом шло обновление, постепенно побеждавшее самые реакционные очаги церкви и общества, в которых, как огромный черный паук, затаилось мракобесие. Старушку Европу сотрясали новые идеи…

Произнеся эти слова, дон Грегорио неспешно осмотрел стеллажи, уставленные книгами, – они виднелись повсюду, стопки книг стояли не только на полках, но везде, где можно, даже на полу, – а я следил за его взглядом.

– И не случайно, – добавил он мгновение спустя, – поездка академиков в Париж совпала с царствованием Карла Третьего. Тот период был эпохой надежды. Часть клира, пусть и меньшинство, состояла из людей образованных, носителей передовых идей. Встречались благородные люди, которые старались быть сторонниками просвещения и, таким образом, навсегда оставить в прошлом века безнадежного мрака. Испанская королевская академия, – продолжал он, – считала своим долгом внести свой вклад в эти преобразования. Если есть замечательное произведение, которое благодатно влияет на Европу, заявили они, почему бы не доставить его сюда и не изучить как следует? Достаточно того, что каждое определение нашего «Толкового словаря», по-своему великолепное, окрашено сильнейшим христианоцентризмом, Бог присутствует всюду, даже в наречиях, нисколько не мешая разуму, науке и прогрессу… Испанский язык должен быть не только благородным, красивым и звучным, но еще и просвещенным, мудрым, философским!

– Революционный подход, не так ли?

– Безусловно. В большинстве своем академики были весьма проницательны, к тому же в высшей степени нравственны. Обратите внимание на удивительные определения, которые они по мере сил вносили в «Толковый словарь испанского языка»… В конце века большинство из них были убежденными католиками, а некоторые даже священниками; однако все они единодушно приняли решение совмещать свои религиозные убеждения с новыми идеями. Они верили, что, скрупулезно описывая и фиксируя испанский язык, делая его удобнее и рациональнее, они меняют Испанию.

– Но этим все и кончилось.

Дон Грегорио приподнял трость, выражая несогласие.

– Не все, – возразил он. – Но шанс действительно был упущен. У нас так и не случилось того, что произошло во Франции: революции, которая бы перевернула вверх дном весь привычный порядок… Вольтер, Руссо, Дидро, философы, благодаря которым появилась «Энциклопедия», оставались вне ее границ или же проникали внутрь с величайшим трудом. Их наследие сначала подвергалось жестоким репрессиям, а затем утонуло в крови.

Я допивал остатки кофе. Мы сидели молча. Старик-академик снова посмотрел на меня с любопытством.