Пятьдесят оттенков темноты - Барбара Вайн

«Если вы соблаговолите прочесть мою книгу о Питере Старре и если вас удовлетворят мои способности к такого рода расследованиям, я бы хотел прислать вам копии черновиков первой и второй главы. Первая глава посвящена самому убийству. Я понимаю, что в тот момент вас не было в Гудни-холле, и поэтому вы не в состоянии оценить точность описания. Из всех очевидцев в настоящее время жива только миссис Джун Стоддард, но ее воспоминания о том событии — как она сама призналась — весьма расплывчаты».

«Однако моя вторая глава ставит целью познакомить читателя с историей семьи начиная с вашего прадедушки, Уильяма Лонгли. Ваше подтверждение этого рассказа, а также любые исправления, которые вы пожелаете сделать, окажут мне неоценимую помощь. Вы увидите, что я опирался в основном на письма, имеющиеся в распоряжении миссис Чаттерисс и семьи Хаббард, а также — в определенной степени — на информацию о Вере Хильярд из книги Мэри Гоф-Уильямс „Женщины и смертная казнь“».

Письмо обрывалось внезапно. Как будто Стюарт понял, что увлекся и начинает рассуждать так, словно я уже одобрила его идею и согласилась сотрудничать. Ужасно не люблю читать книгу с определенной целью. С тех пор, как мне приходилось это делать, прошло много лет, и в те времена — когда произошло убийство в Гудни-холл — книги, которые я была вынуждена читать, казались мне стоящими; это была настоящая литература, лучшее из всего написанного. Что я могу сказать о произведении Стюарта? Неплохая книга, совсем неплохая, написанная простым и понятным языком, без вымышленной сенсационности. В жизни Старра — как и в жизни Веры — хватало сенсационности, и в преувеличениях не было нужды. Тем не менее я не дочитала книгу до конца; смысла не было, потому что я уже поняла, каким будет мой ответ на письмо — положительным. Я прочла достаточно, чтобы сделать вывод и надеяться, что автор будет деликатен, не слишком резок и поймет, что такое невыносимое бремя любви.

Она вернулась в мою жизнь после отсутствия, длившегося почти треть века. Хелен и Дэниел Стюарт вернули ее мне, и теперь она здесь, у меня, стеснительная гостья, какой всегда была, когда ночевала в чужих домах. Я живо представляла ее: не Веру с фотографий из «шкатулки», юную, чистую, с открытым взглядом, а мою худую, нервную, придирчивую, часто нелепую тетю, с ее странной, ни на что не похожей привычкой — такой же бессознательной, как взмах руки у Джейми или нервный тик, — вдруг прижимать ладони друг к дружке и опираться на стиснутые руки, словно ее терзает внутренняя боль. За прошедшие годы воспоминания о ней не раз приводили меня в самую маленькую, не используемую спальню, где стоял «сейф», заставляли поднимать крышку и еще раз перебирать содержимое, останавливаясь, чтобы рассмотреть фотографию, прочесть строку из письма или просто погрузиться в ностальгические грезы при взгляде на вещицы, которые отец сохранил на память о своих сестрах.

Что бедная Вера подумала бы о нравственном климате нынешних дней? Я могу представить ее упрямый и недоверчивый взгляд. Произошла сексуальная революция, и мир изменился. То, что случилось с ней и Иден, не могло бы случиться сегодня. И мотив, и само убийство принадлежали тому времени, произрастали из него; сегодня они не только невозможны, но и абсолютно непонятны молодым, если им не объяснить нравственные нормы той эпохи. Вера вернулась ко мне, присутствовала в моем доме, словно призрак, видимый лишь одному человеку, лишь тому, кто проявляет интерес, и поэтому я попыталась кое-что рассказать своей дочери, попробовала просветить ее.

— Но почему она не… — перебила меня дочь. — Почему она не сказала ему? Почему просто не жила с ним? Почему хотела выйти за него замуж, если он так к ней относился? — И еще: — А что с ней могли сделать?

В ответ я лишь растерянно пробормотала:

— Тогда все было иначе.

Действительно, иначе. Знает ли Стюарт, тоже молодой человек, до какой степени иначе? А если нет, поверит ли мне на слово? Или я сама пойму — когда, скорее всего, начну размышлять, сообщая ему голые факты, исправляя очевидные ляпы, слегка погружаясь в воспоминания, но все время, раздумывая о реальной книге, — что пленка с записью Вериной жизни проигрывается только в моей голове?

Дело сделано — они схватили Веру, отобрали нож, который она хотела направить на себя, связали ей руки. В самый последний момент Джейми увели из комнаты. Плакал ли он тогда? Может, кричал и звал мать? Никто никогда не говорил об этом, словно миссис Кинг подхватила какое-то маленькое бессловесное существо, ошеломленное и растерянное, — хотя, возможно, именно так и обстояло дело. Стюарт все правильно описал — все, вплоть до Вериной одежды, сшитой из одеял и сохранившихся довоенных вещей, вплоть до фриза в детской и даже до брызг крови, попавших на сине-белый коврик и блестящую каминную решетку.

Насколько мне известно. Как верно заметил Стюарт, меня там не было.

Я видела, что суть этой загадки он излагал в разговорном стиле, повторяя общепринятую версию. Оставить ли его в невинном заблуждении? Или рассказать о главном вопросе, до сих пор оставшемся без ответа?

Джейми знает ответ. По крайней мере, так он утверждал в письме, которое я получила сегодня. Намек на это его убеждение прозвучал во время нашей встречи на Английском кладбище, но, как наиболее пострадавший и ранимый участник драмы, Джейми вряд ли может быть беспристрастным судьей. Разумеется, он совсем не хотел бы выступать в этой роли, но как тогда относиться к его заявлению, что он ничего не помнит до шестилетнего возраста? Совершенно очевидно, что его убежденность основана исключительно на влечении сердца, на тоске по обожаемому существу, на преклонении перед тем, кто постоянно является к нему во сне, хотя воспоминаний о нем не сохранилось.

Во второй главе Стюарта, в истории нашей семьи, места для Джейми не нашлось. Возможно, Стюарт сократил текст, поскольку толком не знал, куда вставить Джейми.

Семья Лонгли жила на викторианской вилле (писал Стюарт) в деревне Грейт-Синдон, в Эссексе, меньше тридцати лет. Виллу никак нельзя было назвать семейным гнездом. Артур Лонгли купил дом на небольшое наследство, полученное женой одновременно с его вынужденным уходом на пенсию из страховой компании «Пруденшл». Если у Лонгли и были какие-то корни, то лишь в оживленном городке Колчестер. Там с начала девятнадцатого века они владели обувной мастерской в домике с витриной почти у самого замка.

Колчестер считается самым старым английским городом, известным из письменных источников. Римляне называли его Камулодунум; именно в этих местах с ними сражалась королева Боудика. Для саксов он был Кольнекест, и река до сих пор называется Кольн. Сторожевая башня романского замка построена в 1080 году, и если смотреть на башни и крыши из голландской черепицы в солнечный день, то можно представить, что вы в Тоскане. Сегодня в Колчестер ведут два шоссе, и он опоясан «экспериментальной» кольцевой автострадой; имеется также объездная дорога, зачастую более запруженная, чем проезд через центр. В городе есть многоэтажные автостоянки с фасадами из красного кирпича, не очень удачной имитацией средневековых крепостей, безжалостная система улиц с односторонним движением, а внутри древних римских стен — лабиринт из старинных домов, превращенный в пешеходную зону.