Дорога в снегопад - Антон Уткин

Вопреки клубному уставу, строго запрещающему разглашение сведений о клиентах, клиенты, стоит ли говорить, знали друг о друге многое, если не все. Первое время после появления компрометирующей Митю статьи Кира всерьез опасалась каких-то косых взглядов, может быть, даже злорадства, но ее соклубники, прекрасно обо всем осведомленные, в то же самое время были до такой степени заняты сами собой и своими собственными проблемами, что ни одного неприязненного взгляда Кира так и не заметила. Все так же приветливо улыбались и здоровались персонал и знакомые, и когда женщина по имени Аделаида, своего рода клубная знаменитость, начала упражнения на гиперэкстензии, сопровождая их своими обычными эротическими стонами, Кира по-прежнему как ни в чем не бывало обменивалась понимающими взглядами и с аудитором, о котором она знала, что тот иногда пьет запоем и для прекращения этого состояния прибегает к помощи профессионального нарколога, и с главным редактором известного экономического журнала, который почему-то маниакально скрывал место своего нестоличного рождения, и с главным бухгалтером крупной сети супермаркетов, о котором — поистине редчайший случай — сказать было просто нечего.

Кира прокрутила карточку, получила полотенце и поднялась к беговой дорожке, где ее уже поджидала инструктор Лена Сайкина. Прямо напротив дорожки висел телевизор, и когда Кира разминалась, передавали сюжет о готовящемся объединении церквей. Что-то, сменяя друг друга на экране, говорили патриарх Алексий и зарубежный митрополит Лавр, но что именно они говорили, Кира как-то пропускала мимо ушей. Пробежав положенные шесть километров, она не спеша поднялась на верхнюю площадку с тренажерами.

С того места, где находился первый тренажер ее сегодняшней круговой тренировки, Кире была видна верхушка скалодрома. Высота его была пятнадцать с половиной метров, и то, что творилось внизу у подножий и на середине маршрута, от глаз посетителей тренажерного зала было скрыто, зато отлично был виден огромный плакат, на котором мускулистый парень в бандане отважно полз по скале, а его движение сопровождали ободряющие надписи: «Забудь свой страх! Почувствуй свободу!»

Глядя на плакат, Кира думала о том, что едва ли когда-нибудь в жизни попадет в настоящие горы и поползет по отвесной стене напару с парнем в бандане, но призыв почувствовать свободу придавал ей сил и движения ее бедер не теряли ни напора, ни ритма. Думала она и о Мите, и о Гоше, и мысли о них тоже придавали ей физкультурной злости. Преодолевая силу пружин, Кира продолжала упрямо сводить и разводить ноги, удерживая в поле зрения доступный взору участок скалодрома, словно ждала чего-то.

Сначала из-за синей пластиковой перегородки показалась макушка, потом вверх протянулась рука и крепкие пальцы нащупали упор. Перецепляя страховки, скалолаз медленно, но верно двигался к цели, ограниченной потолком. Теперь он был виден Кире весь целиком, в синем трико, в цветастой бандане — точь-в-точь как тот, другой, с рекламного портрета. Внезапно скалолаз развернулся, буквально столкнувшись с Кирой глазами и, едва это случилось, на тросе скользнул вниз.

Приятно размышляя, какие искры порой высекают подобные столкновения и куда они иной раз заводят, Кира, бросив несколько тоскливый взгляд на опустевшую верхушку скалодрома, отправилась в раздевалку и здесь на своей левой голени вдруг обнаружила синюю прожилку длиною примерно в три сантиметра. И опять страх, посетивший ее в самолете, дал о себе знать. Это неприятное открытие отвлекло ее мысли и от Мити, и от скалолаза, и даже от Гоши, однако реальность почти тут же вновь расставила все по своим местам. Приняв душ и приведя себя в порядок, Кира ненадолго зашла в ресторан «Субмарина», располагавшийся здесь же в клубе, чтобы отдать Лене привезенный с Крита скраб и упаковку морской соли. И как раз в тот самый момент, когда они с Леной пили кофе и обсуждали особенности критского скраба, и пришло телефонное известие о том, что Гоша, как колобок, на этот раз ушел и от бабушки.

Наскоро простившись с Леной, Кира помчалась к матери на Барклая и по дороге даже дважды выезжала на встречную. Ворвавшись в квартиру, она убедилась, что отсутствует не только сам Гоша, но и многие вещи, необходимые для его путешествия. Мать ее Надежда Сергеевна, в облике которой действительно угадывалось что-то властное, сидела перед ней на стуле с совершенно беспомощным выражением лица.

— Ну не в милицию же было мне звонить, — растерянно сказала она.

— Да хотя бы и так, мама! — раздраженно ответила Кира, скользнув взглядом по фотографии деда в военной форме, висевшей над старым буфетом.

Методично она обзвонила всех мальчиков, с которыми водился Гоша, и от одного из них наконец узнала, что он уехал в Воронежскую область в какой-то лагерь экологического протеста. Ничего больше, кроме такой скудной информации, добиться ей не удалось.

Этот последний подвиг Гоши буквально отнял у нее последние силы. Если до этого с положением дел ее примиряло хотя бы то, что старая квартира, в которой жила Надежда Сергеевна и где нашел прибежище блудный сын, находилась по московским меркам совсем рядом с той, откуда он ушел, и она жила надеждой, как философски предполагал Митя, что дурацкая оппозиция скоро надоест Гоше, некоторые подробности жизни образумят его и он, набив шишек, вернется к родителям, то теперь разрыв приобретал какие-то по-истине катастрофические формы. Ведь еще две недели назад они спланировали летний отдых в Хорватии, где ее институтская подруга имела собственный дом, и Гоша не шутя собирался, и Кира уже даже выкупила билеты.

* * *

Только в середине июля Алексей дал наконец слово своему однокурснику Косте Ренникову провести выходные у него на даче. А до этого состоялся его первый настоящий выход в лето. За какой-то надобностью около полудня он вышел из дома и окунулся в душистую смесь цветущих трав и вошедшей в полную силу листвы деревьев, которую солнце помешивало на своем медленном пока еще огне. Он прошел рощей, пересек противотанковый ров, которому было уже под шестьдесят, и незаметно для себя оказался на той стороне района, которую называли Крылатскими холмами. Здесь на месте бывших деревень дремали последние многоэтажки, доцветала сирень и старые яблони рассыпали напоказ по своим узловатым веткам будущий урожай. На одном из холмов, который некогда горнолыжники надсыпали для своих нужд, загорали люди, носились собаки. Склоны поросли высокими травами, и тропинки терялись в них бежевыми нитями. В стороне Мневников висел над рекой автомобильный мост, две блестящие, точно ледяные, полосы Гребного канала уходили в сторону садового поселка «Речник», а за ними широко лежала речная пойма, уставленная купами крупных ракит. С вершины холма, на котором, словно маленькая крепость, криво стояла будка подъемника, мир был виден весь, как на картинах старых голландских художников. Вернее, то был не весь мир, а только его образ, доступный сферическому зрению наблюдателя. И наблюдатель, если, конечно, обладал этим даром, видел в одно и то же время множество вещей: как машины едут через мост, как по воде Гребного легко скользят двойки и четверки, как у церковной ограды остановилась богомолка и, мелко крестясь, кладет поклоны, как по террасам склона к роднику, белея канистрами, спускаются люди, как мчится велосипедист под уклон велотрассы, как птицы кружат над кронами гигантских тополей и как садятся на блещущие под солнцем золотые кресты куполов церкви Рождества Богородицы. Все здесь было окутано негой погожего летнего дня, как и десять, как и двадцать и тридцать лет назад, когда они с мамой выходили сюда на прогулку: он с сачком, она с раскладным стульчиком. И самое удивительное во всем этом было то, что все эти люди, птицы, насекомые совершали свои действия независимо друг от друга и даже ничего друг о друге не зная, но вместе их движения, которые отсюда, с высоты, казались плохо понятным копошением, и создавали тот образ обитаемого, живущего мира. Только сейчас на этом холме у него возникло чувство дома, он осознал, что вернулся, и вернулся надолго, на целый год, и что-то — слежавшаяся толща насыпной земли — подсказывало ему, что пребывание его здесь будет приятным.