Запрет на студентку - Мария Летова

— Уверена? — спрашиваю, испытывая дискомфорт от того, что оставлю ее здесь одну.

Ну или от того, что мы вряд ли увидимся снова.

— Да.

Осмотрев коридор, все же решаю уточнить:

— Кто тебя заберет? Родители?

Подняв руку, она чертит пальцем на стекле кружок, тихо говоря:

— Угу.

Звучит неправдоподобно.

Черт.

Это не мое дело. Ее кто-то заберет, не сомневаюсь.

Топай отсюда, Романов.

— Тогда счастливо.

— И вам.

Сдав назад, выхожу из травмпункта не оглядываясь.

Снег завалил крыльцо и дорожки. Постояв минуту, сбегаю по ступенькам и направляюсь к машине по старой аллее, а когда оборачиваюсь, в окне уже никого нет.

— Ты капец наказана. Капец тебе. Шапку сними, а то я вижу, ты меня хреново слышишь!

— Нормально… — прислонившись лбом к стеклу, шепчу я.

— Нормально, твою мать?! Одиннадцать ночи, я тебя забираю из травматологичек. Какого фига ты вообще в этом парке одна шарахалась?!

Блин… — недобро смеется мой старший брат. — Из дома не выйдешь.

После, твою мать, десяти! Теперь никогда. Усекла?!

Молчу, поджимая губу.

— Усекла, спрашиваю?!

— Да… — всхлипываю, обнимая себя руками.

Когда он орет, лучше не спорить. С ним вообще спорить бесполезно. Это профессиональное. Он оперуполномоченный, и полномочий у него выше крыши.

Я знаю, что накосячила.

По щеке стекает слеза.

— Нет, нифига ты не усекла, — опять психует Глеб, зажимая пищалку на руле. — Твою мать, знак не видишь что ли?! — орет впереди стоящей машине.

Стираю слезу ладонью, провожая глазами главную елку города.

Вломившись во двор моего дома, он тормозит прямо поперек парковки.

Терпеливо жду, потому что знаю, это не конец.

Слышу его злой сап, и мои всхлипы добавляют угля.

— Ты наказана, — рычит угрожающе.

Тоскливо гляжу на свой подъезд.

— Я щас вообще не шучу, Люба.

Всхлипнув, смотрю на него.

На подстриженной почти под нолик голове черная шапка, лицо небритое, как у какого-то зэка. «Краше» только придумать можно. Только людей им и пугать. Он этим и занимается, причем официально.

Сжав ладонями руль своей служебной «Нивы», продолжает:

— После учебы сразу домой. Приеду проверю. Поняла?

Молчу, прикусывая язык.

— Не слышу?!

— Поняла!

— На выход, — гаркает хрипло.

Откинув на сиденье голову, Глеб закрывает глаза.

Кусаю губу и говорю:

— Собаки на людей не нападают по расписанию.

— А мне пофигу, — втягивает в себя воздух. — Мне тебя может продуть еще надо?

— Только попробуй! — взвиваюсь, толкая руками дверь. — Обезьянник свой продувай!

— Ты меня услышала.

— Мне не десять лет, — говорю ему членораздельно, обернувшись через плечо. — И даже не одиннадцать.

Эти слова сжимают сердце.

Когда мне было десять, ему было столько же, сколько мне сейчас, и он был далеко. Служил на своей Камчатке, там где в туалет ходят по веревочке, а письма… идут месяцами…

Я думала, он вернется. Ко мне. К нам с бабулей. А он… Вернулся, когда мне было пятнадцать. И принялся командовать, будто я без него до этого в жизни разобраться не могла. Я о ней все знаю. Сначала родился, потом пригодился. А в промежутках хотелось бы быть самой собой!

Повернув голову, выгибает бровь:

— А сколько тебе? Напомни, е-мое?

Этот сарказм давно не бесит.

Судя по всему, для него я навсегда останусь ребенком. Даже когда морщины на его упрямом лбу станут глубже, и борода поседеет. Я останусь ребенком, потому что у нас есть только “мы”, и больше никого на всем этом чертовом свете.

Плюс ко всему, для него я ребенок, потому что у него нет собственных. Вот в чем все дело.

Он достоин! Достоин своих детей. И семьи. Но с таким дураком кто будет связываться?! И кобелем. Думает, я не знаю? Он пол моего универа пере… имел!

— Посчитай, — советую ему. — Вроде ты умный. Был. Вчера.

— Сгинь, — рычит. — Пока в обезьянник не затолкал.

— Спасибо, — бросаю в сердцах. — За сочувствие. Чтоб тебе так дети твои сочувствовали…

— И тебе спасибо, — выговаривает он. — За то, что у меня на пузе еще один седой волос!

На пузе! На “пузе” у него бельё стирать можно!

Ступив на подножку, выпрыгиваю из машины.

Мышцу на ноге сводит от боли, но не настолько, чтобы об этом плакать.

“В рубашке родилась”, — мне так с пяти лет талдычат.

С того дня, когда выжила. Мы выжили. Я и Глеб.

Хлопнув дверью, иду к своему подъезду.

— Люба, — слышу за спиной.

Остановившись, закатываю глаза.

— Приеду. Проверю. Спать топай.

Сделав глубокий вдох, советую:

— Валидол захвати.

Дернув подъездную дверь, захожу внутрь и обессиленно тащусь к лифту.

На подкорке... яркие зеленые глаза мужчины, о котором... уже полгода мечтаю перед сном. И во время. И который... для меня слишком взрослый, чтобы я вообще хоть как-то могла его потянуть. Я даже не знаю, о чем с ним можно говорить. Дольше семи секунд.

Войдя в квартиру, плюхаюсь на пол.

Я и о себе-то ничерта не знаю. Кто я? Где я? Зачем?

— Чтобы было, — мертвым голосом цитирую своего придурошного брата.

— Ты куда в субботу делась-то? Касьянов рвал и метал.

— Голова заболела, — вру, увеличивая резкость на своем микроскопе.

Моя субботняя попытка расстаться с девственностью была очень неудачной. Сдаваться я не планирую, но… это будет не Касьянов. И… это будет не в квартире, где за стеной толпа народу бочками пьет пиво и гогочет так, что с потолка сыпется штукатурка.

Вспоминать все это не хочется.

Его руки у себя на груди и под юбкой. Его поцелуи.

Пипетка валится из рук, когда вспоминаю его тяжелое тело на своем.

Он сказал, что я… деревянная. И безынициативная.

Придурок.