Жила-была девочка - Виктория Трелина

Просыпаюсь всё же в своей кровати. Моя шуба висит на крючке в прихожей. Наверное, бабушка с дедушкой не спали всю ночь. Я надеваю её и тону в мехах и тепле. Шуба мне по щиколотку, а руки скрываются в рукавах вместе с ладонями. Дедушка подпоясывает меня коричневым ремнём со звездой на пряжке и довольно причмокивает языком. В новой шубе я ему нравлюсь.

На утренник меня ведёт Нянька. Мы сидим на низенькой скамейке в просторном коридоре деревянной сельской школы. Вокруг нас бабульки с палками – Нянькины подружки. Все они улыбаются мне, суют в руки конфеты и раскрошившееся печенье. Посреди коридора огромная настоящая ёлка, возле неё танцуют большие девочки в жёлтых косынках. На щеках у них нарисованы красные кружочки. Когда приду домой – нарисую себе точно такие. В нижнем ящике стола лежит помада в белом флакончике, бабушка говорит, что это мамина. Но видимо мама про неё давно забыла. Я решаю забрать помаду себе, и весь утренник размышляю, куда бы её положить. Там же рядом с помадой лежит картонная коробка с ландышем на крышке. Это пудреница. Её я трогать не буду, потому что, если коробку открыть неаккуратно всё вокруг будет в белой вонючей муке. Этот урок я уже усвоила.

Худой дед Мороз в красном халате просит маленьких детей рассказать стихотворение. Нянька подталкивает меня в спину: «Иди, иди, Снегурочка тебе конфет даст». Мне не нравится этот дед Мороз с писклявым голосом. Да к тому же, я не очень желаю конфет: у меня их полные карманы. Да и стоять перед всеми долго мне не хочется. А все стихи про зиму длинные, поэтому я рассказываю короткое, первое, что пришло в голову:

«Дед Мороз, Красный нос, табуреточку принёс,

Табуреточка мала, деду по носу дала».

Все смеются, и дед Мороз со своей внучкой тоже.

По дороге домой мы, вместе со всеми остальными бабушками, смотревшими утренник, заходим в магазин и ждём торговую машину. Должны подвезти хлеб. Деревенский хлеб очень вкусный, он ни белый и не чёрный, а какой-то средний. Мы всегда берём много хлеба – полную сумку. В городе я не ем хлеб, а здесь обычно только по дороге домой съедаю половину буханки. Мне так нравится расковыривать корочку и вытаскивать из-под неё тёплую пахучую мякоть с крупными дырочками. А больше всего мне нравится, что никто за это меня не ругает. Меня вообще никогда не ругают в деревне.

Я не знаю, когда именно должен наступить Новый год. Бабушка говорит, что ночью. Но мы не ждём его наступления. Потому что после передачи «Спокойной ночи, малыши», которая идёт в восемь вечера, очень хочется спать. Да мне и не важно, когда он придет. Для меня новый год будет всё время пока в доме стоит ёлка, и пока не закончатся мандарины.

Я стою в валенках перед огромным сугробом у крыльца, в руке у меня большая красивая сосулька, я очень хочу её лизнуть, и у меня есть такая возможность – я во дворе одна. Но я не делаю этого, потому что знаю, что дедушке это не понравилось бы, а я люблю дедушку и не хочу его огорчать. Особенно сегодня, когда мы с ним вдвоём идём на остановку встречать мою маму. Автобусная остановка очень далеко от нашего дома, но мы пойдём туда пешком по глубокому снегу. И я буду вести себя, как взрослая. Потому что если бы дедушка считал, что я маленькая, он оставил бы меня дома, или повёз бы на санках, но он даже не предложил этого, значит, он думает, что я совсем большая и не буду капризничать, несмотря на расстояние, на тяжёлые валенки и скрипучий глубокий снег. И я, конечно, оправдаю его доверие. Я делаю важное лицо и выбрасываю сосульку в сугроб. Она бесшумно скрывается под снегом, и на нём остаётся тоненькая длинная дырочка. Мне становится безумно интересно, на какую глубину скрылась в снегу сосулька, и я ступаю чёрным валенком в глубокий тугой наст снега. Он сердито скрипит, но пропускает меня. Я опускаю в дырочку свою руку в серой вязаной варежке и пытаюсь нащупать мою сосульку, руке становится холодно и мокро. Я стараюсь вытащить руку обратно и понимаю, что серенькая, пахнущая овечками, варежка остаётся в снегу, и одновременно с этим я понимаю, что сейчас заплачу, и дедушка это увидит, потому что вот уже звучат его шаги, и тяжело хлопает дверь коридора. Я старательно тру непослушные глаза свободной рукой в такой же овечьей варежке, и отчаянно силюсь вытащить ногу из сугроба, но мне всего четыре года, и снег сильнее меня, он, как будто, насмехаясь, стаскивает с меня валенок, и я такая маленькая и беззащитная, плюхаюсь на пятую точку на глазах у дедушки, стоящего на крыльце. Я реву во всё горло от такого позора и несправедливости. На крыльце тут же возникает бабушка, в цветастой летней кофточке и синем фартуке, она ласково поднимает меня на ноги, и надевает на меня варежки, такие же, как и были, только тёплые, прямо с лежанки. Рукам становится жарко, а к горлу подступает комок, потому что мне жалко бабушку, которая стоит на морозе в кофточке с короткими рукавами и улыбается. Я начинаю капризничать и стаскивать варежки, я уже не хочу идти на остановку, и казаться взрослой. Я хочу в дом, туда, где пахнет горячими пирожками, и где возле тёплой духовки мурлычет серая добрая кошка без имени. Бабушка не спорит со мной (она вообще никогда ни с кем не спорит), и мы все втроём идём обратно в дом, гулко топая ногами по дощатому полу коридора, снег, как белая яичная скорлупа, пластами отваливается от валенок.

Уют, тепло, запахи и звуки нашего дома действуют на меня магически. Дома мне всегда становится так спокойно-спокойно, я чувствую себя здесь «на своём месте», как кубики в коробке. Почему как кубики? Потому что днём я с ними играю, и они яркими брусочками разбросаны по дому, серый котёнок пушистой лапкой перекатывает кубик с боку на бок, и, наверное, пытается понять, почему на одной стороне нарисован собачий хвостик, на другой заячье ушко, а на остальных вообще непонятно чьи глазки, ножки и ручки. Котёнку становится страшно, и он убегает в прихожую, громко барабаня маленькими лапками и поскальзываясь на паркете. Мне жалко котёнка, я беру кубики и складываю их в коробку по порядку, получается картинка: девочка с лейкой и собачка. И каждый кубик на своём месте, и всем хорошо и комфортно: и кубикам (потому, что они вместе и дома), и коробке (потому, что она заполнена, и ей не одиноко), и девочке с собакой (потому, что они встретились), и котёнку (потому, что он притих и замурчал возле мамы-кошки), и мне (потому, что всем вокруг хорошо). Я не знаю, как объяснить по-другому, я ещё маленькая для этого, я просто чувствую, что вот этот наш кирпичный дом с синей калиткой – моё место на земле, моя коробка, моя счастливая картинка жизни.

Вот я сижу на высокой жёлтой табуретке и пью тёплое молоко из большой кружки с шершавым краем. Передо мной на тарелке лежит огромный горячий, прямо из печки, пирог с фасолью. Я внимательно разглядываю его, и пытаюсь понять, почему пирожки, которые бабушка печёт на праздники, всегда маленькие и покрыты блестящей коричневой корочкой, а эти, будничные, начинённые капустой и фасолью, всегда такие огромные, невзрачные, но такие вкусные. В сто раз вкуснее, чем те – с повидлом и с яблоками. Ведь с повидлом – это совсем неинтересно, их можно купить и в нашем сельском магазине, и в электричке по дороге в город, а попробуй, купи где-нибудь пирог с фасолью. Нигде ведь не купишь. Но бабушка упорно считает, что гостям больше по душе маленькие и сладкие пирожки, как на картинке из книжки про Красную шапочку. Я пытаюсь сказать всё это бабушке, чтобы она поняла, но она не понимает, не улавливает моей мысли, а может быть, я правда непонятно объясняю. Если бы взрослые умели читать мысли детей, было бы намного проще. Хотя может быть и наоборот. Вот сейчас, например, я попросила «пить», и мне налили молоко. К тому же ещё погрели его в духовке, а мне хотелось именно пить – холодной воды из запотевшего алюминиевого ведра, которое стоит на веранде. Но я не стала сопротивляться, потому что, знаю, что бабушка старалась мне угодить, и ещё потому, что молоко – тоже очень вкусное. А если его подольше подержать в духовке, оно покроется коричневой пенкой и станет «топлёное». Я прошу бабушку сделать топлёное молоко, и бабушка с удовольствием ставит кувшин в духовку, радуясь тому, что у меня хороший вкус и аппетит. А если бы бабушка прочитала мои мысли, она узнала бы, что я вовсе не хотела молока для здоровья, а хотела ледяной воды «для простуды». Она бы тогда расстроилась, и рассказала бы мне историю про своего брата Петьку, который давно-давно, когда бабушка была маленькая, и когда была война, простудил горло холодной водой, и его на лошади везли аж до самого города в больницу. Эту историю я знаю наизусть, но каждый раз слушаю, и делаю вид, что слышу её в первый раз. Делаю я так специально, потому что вижу, что бабушке приятно вспоминать своё детство и своего маленького брата Петьку, которого потом на войне убили немцы.