Код да Винчи - Дэн Браун

Согласно приблизительной оценке, на внимательный осмотр65 300 экспонатов музея среднему посетителю понадобилось бы пять недель.Но большинство туристов предпочитали беглый осмотр. Лэнгдон шутливо называл этопробежкой по Лувру: туристы бодрым шагом проходили по залам музея, стремясьувидеть три самых знаменитых экспоната: Мону Лизу, Венеру Милосскую и Нику –крылатую богиню победы. Арт Бухвальд[8] как-то хвастался, что наосмотр этих шедевров ему понадобилось всего пять минут и пятьдесят шестьсекунд.

Водитель достал радиопереговорное устройство и произнеспо-французски:

– Monsieur Langdon est arrivé. Deux minutes[9].

В ответ пролаяли что-то неразборчивое.

Агент убрал устройство и обернулся к Лэнгдону:

– Вы встретитесь с капитаном у главного входа.

Водитель, проигнорировав знаки, запрещавшие въезд наплощадь, прибавил газу, «ситроен» перевалил через парапет. Теперь был уже виденглавный вход в Лувр, фронтон здания величественно вырастал впереди, в окружениисеми треугольных бассейнов, из которых били фонтаны с подсветкой.

La Pyramide.

Новый вход в парижский Лувр стал почти столь же знаменитым,как и сам музей. Его украшала модернистская стеклянная пирамида, созданнаяамериканским архитектором китайского происхождения И. М. Пеем, вызывавшаянегодование у традиционалистов. Они полагали, что это сооружение разрушаетстиль и достоинство Ренессанса. Гете называл архитектуру застывшей музыкой, икритики Пея прозвали пирамиду скрипом ногтя по классной доске. Продвинутые жепоклонники считали прозрачную, высотой в семьдесят один фут пирамидупоразительным сплавом древней традиции и современных технологий, символическимсвязующим звеном между прошлым и настоящим. И были убеждены, что украшенныйтаким образом Лувр займет достойное место в третьем тысячелетии.

– Вам нравится наша пирамида? – спросил агент. Лэнгдоннахмурился. Похоже, французы просто обожают задавать американцам такие вопросы.Вопрос, конечно, с подковыркой. Стоит признать, что пирамида нравится, и тебятотчас же причислят к не имеющим вкуса американцам. Сказать, что не нравится,значит обидеть французов.

– Миттеран был человеком смелым и прямолинейным, –дипломатично ответил Лэнгдон.

Говорили, что этот покойный ныне президент Франции страдалтак называемым фараоновым комплексом. С его легкой руки Париж наводнилиегипетские обелиски и прочие предметы древней материальной культуры. ФрансуаМиттеран питал загадочное пристрастие ко всему египетскому и не отличался приэтой особой разборчивостью, поэтому французы до сих пор называли его Сфинксом.

– Как зовут вашего капитана? – Лэнгдон решил сменитьтему разговора.

– Безу Фаш, – ответил агент, направляя машину кглавному входу в пирамиду. – Но мы называем его le Taureau.

Лэнгдон удивленно поднял на него глаза:

– Вы называете своего капитана Быком?

Что за странное пристрастие у этих французов – давать людямзвериные прозвища! Агент приподнял бровь:

– А ваш французский, месье Лэнгдон, куда лучше, чем вы самив том признаетесь.

Мой французский ни к черту не годится, подумал Лэнгдон, а вотв иконографии знаков Зодиака я кое-что смыслю. Таурус всегда был быком.Астрологические символы одинаковы во всем мире.

Агент остановил машину и указал на большую дверь в пирамидемежду двух фонтанов.

– Вход там. Желаю удачи, месье.

– А вы разве не со мной?

– Согласно приказу я должен оставить вас здесь. У меня естьдругие дела.

Лэнгдон вздохнул и вылез из машины. Игра ваша, правила –тоже.

Взревел мотор, и «ситроен» умчался прочь.

Глядя вслед быстро удаляющимся габаритным огням, Лэнгдонподумал: А что, если пренебречь приглашением? Пересечь площадь, поймать увыхода такси и отправиться в отель, спать?.. Но что-то подсказывало ему, чтоидея эта никуда не годится.

Лэнгдон шагал к туманной дымке фонтанов, и у него возниклотревожное предчувствие, что он переступает воображаемый порог в какой-то совсемдругой мир. Все этим вечером происходило словно во сне. Двадцать минут назад онмирно спал в гостиничном номере. И вот теперь стоит перед прозрачной пирамидой,построенной Сфинксом, и ожидает встречи с полицейским по прозвищу Бык.

Я в плену картины Сальвадора Дали, подумал он.

И шагнул к главному входу – огромной вращающейся двери. Фойеза стеклом было слабо освещено и казалось безлюдным.

Может, постучать?

Интересно, подумал Лэнгдон, приходилось ли кому-либо изизвестнейших египтологов Гарварда стучаться в дверь пирамиды в надежде, что имоткроют? Он уже поднял руку, но тут за стеклом из полумрака возникла какая-тофигура. Человек торопливо поднимался по винтовой лестнице. Плотный, коренастыйи темноволосый, он походил на неандертальца. Черный двубортный костюм,казалось, вот-вот лопнет на широких плечах. Ноги короткие, кривоватые, а в походкетак и сквозила властность. Он на ходу говорил по мобильному телефону, нозакончил разговор, как только подошел к двери, и жестом пригласил Лэнгдонавойти.

– Я Безу Фаш, – представился он, как только Лэнгдонпрошел через вращающуюся дверь. – Капитан Центрального управления судебнойполиции. – И голос его соответствовал внешности, так и перекатываясьгромом под стеклянными сводами.

Лэнгдон протянул руку:

– Роберт Лэнгдон.

Огромная ладонь Фаша сдавила его руку в крепком рукопожатии.

– Я видел снимок, – сказал Лэнгдон. – Ваш агентговорил, будто Жак Соньер сделал это сам и…

– Мистер Лэнгдон, – черные глазки Фаша были точновырезаны из эбенового дерева, – виденное вами на снимке – это, увы, лишьмалая часть того, что успел натворить Соньер.

Осанкой и манерой держаться капитан Фаш действительнонапоминал рассерженного быка. Шагал напористо, слегка сгорбив плечи, тяжелыйподбородок вдавлен в грудь. Темные волосы были зачесаны назад и щедронапомажены каким-то лосьоном, отчего блестели и открывали сильно выступавшийлоб. По пути темные глазки неустанно обшаривали каждый сантиметр дороги, а ещетак и излучали яростную целеустремленность. Наверное, именно поэтому онпользовался репутацией человека строгого и неуступчивого во всех вопросах.