Ватикан - Антонио Аламо

— Что ты здесь делаешь? — спросил у него брат Гаспар, уподобляясь святому Франциску. — Неужто ты еще не погиб под таким дождем, малыш?

Брат Гаспар рассмеялся над собственной выходкой, а затем, улучив момент, когда дождь ненадолго стих, приподнял полы своей рясы и пустился вприпрыжку между луж к зданию, где ему предоставили жилье.

При виде его привратник Филиппо не смог сдержать улыбки.

— Ну и вид же у вас, господин архиепископ, — сказал он.

— Филиппо, — упрекнул его монах, — никакой я не архиепископ. Я не заслуживаю такого обращения, да и не нравится мне оно.

— Тогда как же мне вас называть?

— Можешь звать меня как тебе угодно, только не высокопреосвященством и не Папой. Я еще не выдержал конкурса!

Оба от души рассмеялись.

— Ах да, вам тут письмо.

— Спасибо, — сказал брат Гаспар, беря конверт. — Спокойной ночи.

— Спокойной она будет для кого-нибудь другого: сегодня мне на дежурство.

— Какое занудство.

— Куда денешься.

— По мне, так можешь дремать сколько душе угодно: не думаю, что кому-нибудь взбредет в голову зарезать бедного монаха.

— Кто его знает. Этот святой дом много странного перевидал! — с усмешкой ответил Филиппо. — Слыхали, что случилось в прошлый четверг с двумя швейцарскими гвардейцами и сенегальской монахиней?

— Нет, и слышать не желаю.

Однако, несмотря на то что он самым явным и недвусмысленным образом дал понять, что не собирается выслушивать сплетни, упрямый Филиппо рассказал ему о хитросплетении страстей, в котором запутались эти трое несчастных, и брату Гаспару оставалось только дивиться происшествию, которое, несомненно, было выдумкой, что он и дал понять Филиппо.

— Кто знает, — ответил злоречивый привратник.

— Ладно, ладно, тебя там не было, так что…

— А в том году, слыхали?..

— Хватит, Филиппо, Бога ради, терпеть не могу сплетен.

— Я на всякий случай буду настороже.

— Премного тебе благодарен, Филиппо, но думаю, никто не желает мне зла. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Поднимаясь по лестнице, доминиканец вскрыл конверт и прочел предполагаемое письмо, которое оказалось не чем иным, как очередным посланием монсиньора Лучано Ванини, личного прислужника Его Святейшества, который был приставлен к брату Гаспару на все время его пребывания в Ватикане или по крайней мере не забывал напоминать об этом каждый Божий день. С определенностью можно сказать, что сей монсиньор больше докучал, чем угождал ему, и, несмотря на то что в некоторых случаях его присутствие было необходимо и его главная задача приобретала сугубую важность — служить связующим звеном между Его Святейшеством и экзорцистом, — в большинстве случаев такового присутствия вовсе не требовалось, хоть он и старался превратиться в тень, повсюду следующую за монахом, вынуждая того прибегать к разным недостойным уловкам, чтобы от него улизнуть. Дело в том, что в его послании, послании монсиньора, было нечто неподобающее и путаное, равно как и в том, что, открывая дверь своей квартиры, брат Гаспар услышал телефонный звонок, и, прежде чем он снял трубку, у него появилось дурное предчувствие, к сожалению, подтвердившееся.

— Гаспар?

И точно: то был голос Лучано.

— Брат Лучано?

— Да, Гаспар, это я. Как поживаешь? Получил мою записку?

— Что происходит?

— Нам надо увидеться.

— Я устал, и у меня еще есть дела, — извинился брат Гаспар.

— Я к тебе загляну.

— Нет, мне нужно написать несколько писем, и… Речь о чем-то срочном?

— Я к тебе загляну.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— Сейчас нельзя.

— Я в двух шагах.

Он повесил трубку, даже не дав возможности уточнить место и время, когда они должны были встретиться, и брат Гаспар почувствовал бесконечное раздражение. «Завтра, во время разговора с Папой, — подумал он, — попрошу избавить меня от этого монсиньора, который больше напоминает навязчивую муху». Сняв новую рясу, он переоделся в старую, несомненно угрожавшую вот-вот разорваться, и даже брату Гаспару было стыдно носить ее такую, латаную-перелатаную; он уже вытирал мокрые волосы полотенцем, когда раздался звонок.

— Лучано? — крикнул он.

— Брат Гаспар?

Открыв дверь, он увидел перед собой улыбающееся лицо Лучано, одетого в прекрасного покроя сутану с фиолетовым поясом и зажавшего под мышкой два больших альбома с золотым обрезом. Брат Гаспар проводил его в комнату и попросил подождать несколько минут, пока он не вытрется досуха.

— Итак, — сказал Гаспар, входя в гостиную, — какова же причина столь неожиданного визита?

— Я принес фотографии, которые ты хотел посмотреть.

— Какие фотографии? — удивился монах.

— Семинарские и фотографии Папы, — ответил Лучано, раскрывая первый альбом.

Брату Гаспару не оставалось ничего иного, кроме как усесться возле монсиньора и, изображая интерес, которого он на самом деле не испытывал, начать переворачивать картонные страницы, где располагались фотографии, самые что ни на есть обычные, на которых Лучано Ванини был изображен с разными духовными лицами, включая Папу, какой-то монахиней, обожествляемой своей паствой, кардиналами, а также с политиками, нунциями, послами, футболистами, оперными певцами, актерами, принцессами и прочими персонажами, населяющими страницы бульварной прессы. Брат Гаспар действительно не мог припомнить, чтобы он когда-нибудь проявлял интерес к личным фотографиям монсиньора Лучано Ванини, но милосердие вынуждало его быть терпеливым, а благоразумие подсказывало не относиться к нему свысока.

Минут через двадцать, ушедших на разглядывание этих светских фотографий, последний альбом захлопнулся, и брат Гаспар вновь спросил, чему обязан визитом монсиньора в случае, если на то были другие причины, помимо естественного добросердечия.

— Хочу показать тебе ночной Рим.

— Я устал, Лучано. Прости.

— Ты не проголодался? Не то я закажу что-нибудь.

— Правда, не беспокойся.

Однако монсиньор уже по привычке не обратил внимания на пожелания брата Гаспара и снял телефонную трубку, чтобы заказать ужин. К телефону подошел один из гвардейцев с поста у Колокольной арки.

— Тебе нравится? — весело спросил монсиньор, прикрывая трубку рукой.

— Что?

— Пицца. Или, хочешь, я позвоню в китайский ресторан?

Брат Гаспар с явной досадой пожал плечами. Нет, с этим монсиньором не было никакого сладу.