На все четыре стороны - Елена Арсеньева

Впрочем, сейчас, по прошествии более чем полутора десятковлет, минувших с тех пор, как я покинула Россию, многое уже подернулось пеплом.И когда по просьбе моего сына я начала этот пепел ворошить, я вдруг обнаружила,что тлеющие искры, замелькавшие перед моим внутренним взором, — это не люди, намоих глазах погибшие, не страшные случаи жестокости красных (да и жестокостибелых!), которые меня когда-то потрясали и заставляли разувериться вбожественном происхождении и высшем предначертании человека, не какие-товозвышенные мысли (да и вряд ли я способна мыслить столь уж возвышенно, ну ктоя такая, не философ ведь, а самая обычная женщина, попавшая в необычныеобстоятельства.., но в те времена обычных обстоятельств просто не существовало,ведь время было extraordinaire, surnaturel [5] как любят говорить французы) —словом, не что-то глобальное, а события, которые так или иначе трогали именномои душу и сердце, ранили их или радовали. События мелкой, частной, личнойженской жизни.

То, что касалось именно меня, моих чувств, моих радостей истраданий.

Когда я попыталась рассказать моему сыну, о чем именно хочунаписать, он сначала рассердился. Он непримирим и не столь склонен кхристианскому всепрощению, как я. Это моя вина, конечно… Но в конце концов онпожал плечами и сказал: «Хорошо, пиши, о чем ты хочешь. Мои потомки должнызнать и это. Ты всегда говоришь, что не существует людей абсолютно плохих илиабсолютно хороших, в каждом из нас много намешано и от Бога, и от дьявола. Я вэто пока не верю, но, может статься, жизнь заставит поверить. Тогда я перечитаютвои memoires и взгляну на все другими глазами. Сомневаюсь, что так будет,но.., кто знает?»

Вот после того, как я получила от четырнадцатилетнегомальчика такое мудрое благословение, я и села за письменный стол и положилаперед собой стопу бумаги. Сейчас плохо верится, что я способна буду собратьвоедино все те мысли и слова, которые начали беспорядочно мельтешить в моемсознании, выстроить по порядку все те образы и картины, которые заметалисьпередо мной, как бы в сломанном волшебном фонаре. Но уж надо с чего-тоначинать! С чего? Как водится в мемуарах, с далеких предков? Мне хотелось бынаписать историю моей семьи, которая этого заслуживает, однако она принадлежалаРоссии, коей больше нет, и писать о ней — значит вызвать в себе боль оттого,что я никогда не смогу прийти к дорогим мне могилам.

Кстати, последний раз я навещала кладбище, где упокоилисьмои близкие, в тот осенний вечер, когда из склепа семьи Муратовых уводилапрятавшегося там от красных военного врача Льва Сокольского. И мне, конечно,было не до поклонения праху предков — мы с Львом в любую минуту сами моглисделаться прахом, если бы задержались хоть на одну лишнюю минуту. По счастью,ему тогда удалось уйти, он остался жив, мы даже встретились потом, но я большеникогда не была на том кладбище, и этот путь спасать людей, пряча их в склепах,был для нашей подпольной организации отрезан уже навсегда. Нас выдали, и почтивсе, кто имел отношение к той работе, погибли, а я по счастливой случайностиугодила не под пулю, а всего лишь в тюрьму.

Разумеется, тогда я вовсе не считала это таким уж счастьем!

Ну, вообще-то про тюрьму есть смысл написать, ведь именнотам я встретила Малгожату Потоцкую. История моей жизни не будет полна безрассказа о ней! Я должна объективно взглянуть на ту роль, которую она сыграла вмоей судьбе. По большому счету, если бы не Малгожата, не было бы на свете моегосына, потому что я никогда не смогла бы выбраться из России. Она не раз спасаламне жизнь, в частности, именно она помогла бежать из тюрьмы. Вопрос, чем онатогда руководствовалась… Да, Малгожата — это та тень, которая неразрывносвязана даже с самыми светлыми моими воспоминаниями. Но ведь свет и тень немогут существовать друг без друга! Поэтому я все же начну записки с моегознакомства с Малгожатой, а значит — с тюрьмы в городе Свийске.

Не могу сказать, чтобы я была таким уж большим знатоком местзаключения, однако даже на мой непросвещенный взгляд это была самая страннаятюрьма на свете. Начну с того, что все заключенные — мужчины и женщины —содержались там в общих камерах, вперемешку. Конечно, врать не стану: спустямалое время после моего заключения, когда в моей жизни появилась Малгожата,мужчин от женщин отделили, однако первые дни мы соседствовали в одномпомещении, видя друг в друге не лиц противоположного пола, а просто товарищейпо несчастью. Честное слово, ни разу я не была свидетельницей каких-тонепристойных поползновений на женскую честь со стороны мужчин, не наблюдала икокетства женщин. Но и этот status quo сохранялся лишь до тех пор, пока непоявилась Малгожата…

Итак, в той камере, куда привели меня после ареста иторопливого допроса, находились в заключении следующие лица. Какой-то полуживойот побоев гимназист не более чем пятнадцати лет, вступившийся за сестру,которую хотели изнасиловать два красных матроса (я это знала понаслышке, потомучто гимназист не говорил ни слова, а только иногда тихо стонал и вскоре, навторой или третий день, так же тихо умер). «Буржуй», пытавшийся обменять нарынке часы на муку. Крестьянка, которая польстилась на эти часы и хотела поменятьна них свою муку. Двадцатилетний студент, выдавший в Ростове краснымпрофессора, провалившего его на экзамене. Профессора, вытолкав пинками изаудитории, поставили возле стены университета и дали предателю револьвер. Онубил профессора, но со страху или от возбуждения несколько раз не попадал вцель, и случайная пуля зацепила какого-то видного большевика, проходившегомимо. С тех пор студента швыряли из одной тюрьмы в другую, из города в город,пытаясь понять, был ли он белый заговорщик или просто дурак и редкостныйподлец. По мне, так именно последнее немедленно приходило в голову всякого, ктоего видел, однако красные пытались разобраться в его обстоятельствах с тупымусердием. В их с позволения сказать судопроизводстве невероятным образом соседствовалинескончаемая бюрократическая волокита со страстным желанием как можно скореесрубить как можно больше человеческих голов.

Сидело здесь также несколько воров и воровок, которые ссожалением поглядывали на небогатый скарб соседей по камере, однако руки к немуне протягивали — то ли из страха, что тихо задавят ночью за кражу, то ли изсвоеобразной этики не воровать у товарищей по несчастью. С утра до вечера онинепрестанно бились в карты или пели ужасными голосами, всячески пытаясьразнообразить как свое, так и наше время.

Был в нашей камере рабочий, который никак не мог взять втолк, отчего он, «гремевший кандалами» при царе, продолжает греметь ими прибольшевиках. По моему убеждению, он был по духу своему возмутитель спокойствия,ему было все равно, какой режим «ниспровергать». Но если прежний режим всеголишь навешивал на него эти самые кандалы (периодически их снимая), новая властьв конце концов поставила его к стенке.