Струги на Неве. Город и его великие люди - Виктор Николаевич Кокосов

шведов многолетнее пренебрежительное отношение к государеву войску!

Обед

Подходы к небольшой песчаной косе примерно за версту взяли под охрану стрельцы с Ладоги. Им, сызмальства выросшим в этом краю, удавалось оставаться абсолютно невидимыми для всех, в том числе и для сержанта с его солдатами, расположившимися пикетами ближе к главным действующим лицам, вокруг которых суетились слуги в белых рубахах, перетянутых в талии красивыми поясами.

Ещё недавно успешно бившиеся с поляками царёвы стольники Пётр Иванович Потёмкин и Пётр Михайлович Пушкин, ставшие по государевой воле в этой глухомани воеводами, тайно съехались на берегу Ладожского озера, чтоб наперёд уговориться, как им дальше воевать и как друг дружке помощь подавать, если потребуется: на новгородского воеводу князя Голицына, а уже тем паче на царёва тестя, князя и боярина Илью Даниловича Милославского, в подчинении которого находились полки нового строя, надежда была слабая – тем без того на войне было чем озаботиться, а уж пока до царя весть о бедах небольших северных отрядов дойдёт… Так что воеводам оставалось одно: держать связь друг с дружкой и помогать по возможности. К тому же Пушкина назначили и Олонецким воеводой, так что он имел какие-никакие административные возможности. Опытные вояки понимали: главные и лучшие царские силы, понятно, пойдут на Дерпт, Нарву, Ригу. А им же предстояло всячески тревожить шведа, побуждать местных крестьян к исходу на Русь, ну, и не уклоняться от боя, считаясь, однако с тем, что имеют дело с лучшей в мире армией. Оба – не первой молодости, серебро в бородах проблескивает, у обоих макушки поредели – всякого в жизни повидать довелось. А теперь – на тебе: шведа побить велено.

День стоял тёплый. Видимая часть зеркала великого озера блестела в солнечных лучах, делая почти невидимыми у грани горизонта два струга – словно две огромные птицы стерегли покой пирующих с воды. Свежий ветерок отгонял комаров. Не сговариваясь, стольники решили пировать без церемоний, запросто.

Отдав слугам бархатные мурмолки[15], скинув налатники, кирасы, (наручи и бутурлыки пока не носили – чай не в бой идти)[16], прочую одёжу, остались в нательных льняных рубахах. Крикнули слуг – и те споро стянули с их ног яловые сапоги. Приятно защекотал голые ступни мелкий и тёплый прибрежный песок. Воеводы омыли руки в услужливо поднесённых тазиках, вытерли словно по волшебству появившимися домоткаными полотенцами. Перед наскоро сколоченным деревянным столом уже стояли раскладные кресла. Разговор за обедом должен был вестись без лишних ушей.

Слуги быстро устелили столешницу белыми скатёрками, расставили судки – сначала солонку, вслед за ней – перечницу, потом уксусницу, горчичник, хреноватик. Перед пирующими торжественно водрузили большие – серебряные с позолотой – кубки. За неимением места рядом поместили и питейный поставец. Стольники торжественно, словно в царской палате, поднялись. Потёмкин, как хозяин, с чувством прочёл молитву. Окружающие молча внимали и совершали в положенные моменты крёстные знамения.

Выждав по завершении молитвы некоторое время и поклонившись господам, верный потёмкинский Аким махнул рукой – воеводам поднесли на большом подносе и с поклонами показали двух зажаренных лебедей.

– Твой ключник что, решил нам царский пир закатить? – милостиво кивнул в сторону исполненного достоинства от важности момента Акима Пушкин.

– О! Енто ревнитель чести дома своего господина! Таковых уж мало, – серьёзно изрёк Потёмкин и дал знак, что можно уносить и разделывать птиц. – И верный?

– Молочный брат! С полуслова меня понимает.

– Везёт тебе! – Пушкин быстро выбрал с поданного уже на серебряном блюде разделанного слугами лебедя мясистую ножку, жадно впился зубами в белое мясо.

– Только давай не бум пить сегодня «полным горлом»[17], а то ж дела не справим, – предложил Потёмкин.

– Давай! На войне свои правила! К тому ж хлебное вино беречь нать – с Москвы бочку не пришлют, – согласился Олонецкий воевода.

– И «Домострой» ты, чай, читал, – улыбнулся Пётр Иванович и вспомнил дословно. – «Пей, да не упивайся. Пейте мало вина, веселия ради, а не для пьянства: пьяницы царства Божия не наследуют».

– Истинно! – перешёл от лебедей к гречневой каше Пушкин. Товарищ последовал его примеру.

После оба уставились на слуг: чего мол, мешкаете. Приказ был понят – в миг двое отроков водрузили на стол деревянный поднос с кабаньей головой.

– Охо-хо! – вот удружил, Петра Иваныч! – широко заулыбался Пушкин. – Самого Карлу свейского, харю лютераньскую к нам на пир доставить повелел!

– Ошибся, Петра Михалыч! – поддержал игру Потёмкин, – и не диво. Лютеране, еретики поганые, нехристи по Никону, все на одну личину. Это не Карла свейская – его, говорят, литовский гетьман разбил, и король сбежал куды неведомо. Это его генерал Горн, наместник изверг… аланд… ский… ингерман…лядский… Тьфу! Язык не произносит!

– Так уж пусть тогда Карлину харю Литва с ляхами разбирают, а мы пока Извергу Лядскому щёки пообрежем, – достал кинжал Пушкин. – Эк разъел их на русских хлебах!

– Кабы с одной только харей надо было управиться, – посерьёзнел вдруг Потёмкин. – Сколько тыщ таких рыл против нас стоит. Да что обидно – в наших старых крепостях заперлись. Изгоном не возьмёшь! Хорошие крепости построили пращуры!

– А деды потеряли…

И оба невольно посмотрели на берега: ели росли вперемешку с соснами, кое-где проглядывали уже покрытые пушистым цветом ветви рябин, белели стволы берёз. Такие же растут и на попавших к шведам землях. Только, кажется, тянут свои ветки на Восток, зовут: придите к нам, русичи!

– Вернём! Все наши земли вернём! – встрепенулся Потёмкин. – Один Пушкин Корелу от шведов боронил, другой вновь возьмёт!

– Да! Иван Михалыч, царствие ему небесное, – перекрестился Олонецкий воевода. – Пять месяцев в осаде держался вместе с епископом Сильвестром, карелами да русичами[18]. И вылазками шведа тревожил. Кабы не цинга, народ скосившая…

– Да, тады после сдачи Корелы ме́не ста наших из крепости вышло. Даже шведы к ним уважение проявили.

– И ни один! – торжественно поднял вверх указательный палец Пушкин. – Ни один житель не захотел под шведом остаться! Все в пределы царства русского ушли, хотя Смута ишо не кончилась! Бабы заместо скарба на спинах раненых мужиков несли!

– Тебе, Пушкину, знать, на роду написано ноне Корелу отбить!

– Охо-хо! Какой силушкой? – вздохнул Пушкин. – У меня и помимо проныры Челищева бед хватает – нетути начальных людей[19]. Обещали прислать – а не шлют. И ежели до серьёзной сшибки дойдёт, то вся надежда на стрельцов.

– Много их у тя?

– Без тридцати двести новгородских и два с половиной десятка – ладожских. Енти, к слову, сейчас все здесь. Остатняя тыща – ратны люди по названью больше.