Пройдя долиной смертной тени - Котов

быть правдой. Тем не менее, Филипп поддается тому, что с ним происходит. Не может не поддаваться. Сердце стучит, как сумасшедшее, когда Филипп вдруг понимает, что ему очень приятно чувствовать вкус ее губ на своих губах, ощущать запах волос и того, как духи смешиваются с естественным духом ее кожи. Девушка слишком хороша — это даже раздражает. Очень сильно раздражает. Но остановиться трудно. В случае Филиппа — невозможно.

Девушку он подхватывает на руки почти сражу же, как только она говорит об этом. Несёт ее в свою скудную спальню и тут же роняет на кровать. У него не хватает духа раздеться самому. Он медлит, ожидая непонятно чего. Но чего же? Он сам пока не знает. Невинный во всех смыслах, он даже не до конца понимает, что делать. Просто тычется, как слепой котенок, покрывая поцелуями лицо и шею Марии.

Теперь ее вещи буквально разбросаны по его квартире — ботфорты в прихожей, плащ и головной убор на кухне. Сербской даже нравится то, что она прекрасно видит, что молодой человек неопытен. Так словно лучше ощущается его желание. Нет, она не думает об этом, как будто она его сломила, или как будто он пал к ее ногам. Ей просто нравится происходящее. Нравится тепло его тела и неумелые ласки.

— Иди сюда, — вновь шепчет девушка, притягивая его за шею ближе к себе, чтобы затем перевернуть на спину.

Теперь сверху она, понимая, что сейчас стоит вести процесс самой. Дико хочется курить, но ее чертова электронка так же разряжена, как и телефон. Но, конечно, Мария не станет отвлекаться ради этого. Ей так нужно тепло Филиппа. Мария слегка прикусывает его нижнюю губу, параллельно расстёгивая пуговицы на его рубашке. Как же она ненавидит пуговицы! Пальцы путаются в них и отчего-то подрагивают. Он нужен ей весь и прямо сейчас. Наконец-то разобравшись с рубашкой, Мария притягивает парня к себе, чтобы снять ту окончательно. У него очень худощавое телосложение, но отнюдь не угловатое. Ей нравится — он очень изящен.

И тогда ее руки тянутся к ширинке его брюк — с ней разобраться уже куда проще. Помогая ему избавиться от них, Сербская ощущает в себе все больше нетерпеливости. Но знает, что с девственником нужно не переусердствовать, чтобы все не закончилось слишком быстро.

— Помоги мне, — просит она, поворачиваясь к Филиппу спиной, имея в виду молнию боди.

Его пальцы подрагивают, когда он впивается в язычок молнии. Будто бы на него нашло какое-то затмение — иначе не скажешь. Не озарение, а что-то противоположное. Разумеется, противоположное — иначе и быть не может. Только под властью сил зла он мог согласиться на такое, даже не думая над тем, что для него означает подобное — падение и вечные муки, а для нее — всего лишь эпизод. Один лишь эпизод в цветастой карьере соблазнительницы. Но сейчас юноша об этом не думал. Он вообще ни о чем не думал — настолько удовольствие затмило ему разум.

Когда она снова повернулась к нему, Филипп положил руки ей на грудь, а чуть позже спустился к животу. Ему нравилось смотреть на ее тело, но ещё больше — трогать. Ещё и ещё.

— Пожалуйста, — взмолился он, буквально шепча желаемое. А чего он хочет, собственно? Неизведанного.

И ей, в свою очередь, нравятся его прикосновения. Мария всегда была очень чувствительной и тактильной, так что ее дыхание чуть сбивается, когда его пальцы задевают ее соски. Ей нравится также и видеть, и ощущать его желание. Она пробегается самыми кончиками пальцев вдоль его плоти, довольно ухмыляясь, когда слышит его мольбу, обращенную к ней. Но и «передерживать» и слишком долго дразнить его тоже не стоит. Так, на всякий случай. Хотя сначала..

— Коснись меня, — просит девушка, укладываясь рядом с ним на подушки. — Давай, смелее. Ниже.

Сербская направляет его, но даже больше не для собственного удовольствия, хоть без этого, безусловно, никуда, но и для того, чтобы показать Филиппу, что это такое — быть с женщиной. Сейчас она даже не думала о том, что затягивает чистого молодого человека к себе на самое дно. Она просто хотела, чтобы он помнил ее. Запомнил навсегда.

— Я не знаю как, — почти панически заявляет он, глядя на девушку в огромному смущении.

Но постепенно напряжение спадает. Филипп касается ее кончиками пальцев, двигаясь мягко, а затем — настойчиво, понимая, что девушке приятно от его прикосновений. Очень приятно. И это вдохновляет его. Сначала на то, чтобы продолжить самому, а потом и попросить.

— Я тоже хочу.

Он хочет, о, он очень хочет. Его желание огромно. Сродни боли и неистовства. Ему хочется продолжения и развязки, ибо все это становится слишком мучительным.

— Пожалуйста.

С ее губ срываются хрипловатые стоны. Марии и не нужно, чтобы он был каким-то умельцем — признаться, она терпеть не может тех мужчин, что из себя таких корчат. Ей куда важнее чувственность. А это Филипп ей дает. Много дает, так, что Сербская растворяется в ощущениях, едва не дойдя до пика — хорошо, что парень останавливается сам.

— Тоже хочешь? — усмехается девушка. — Хорошо. Но ты сам попросил.

Предупредив этого сына Божьего, что сейчас был перед ней натуральным Адамом, поддавшимся искушению, она с ухмылкой сползает ниже. Пару раз касается его дразняще пальцами, а затем и кончиком языка. Нужно следить за дыханием Филиппа, потому что Мария не готова останавливаться слишком рано, как бы строго на них не взирали лики с икон. Здесь сегодня и сейчас — царство похоти и падения.

Мария знает, что и как можно делать. Помогая себе одной рукой, она двигается плавно, не позволяя процессу ускориться, а второй рукой водит по его животу, слегка царапая кожу заостренными ноготками. О, он должен запомнить эту ночь. Он должен прочувствовать этот момент. Но тормозит Сербская довольно скоро — они ещё не дошли до самого важного.

— Тише, тише, — ухмыляется она.

И все для того, чтобы в следующий момент устроиться на нем сверху и начать плавно двигаться.

С его губ срывается протяжный, едва ли не звериный стон. Филипп никогда не чувствовал себя так — телесное удовольствие было ему незнакомо, неведомо. Он никогда не понимал, зачем нужен тот самый грех, из-за которого многих юношей заставляют спать, кладя руки на одеяло. Не понимал и не желал понимать. А сейчас… На него вдруг обрушился грех во всей его чистоте и первозданности. И это было, конечно же, ужасно. Ничего страшнее этого Филипп никогда не видел. И никогда не чувствовал.