Игры с темным прошлым - Анна Данилова

– Я знала, что ты не позвонишь мне. – Надя без шубы оказалась в черно-красном платье, красивая, спокойная, умиротворенная и готовая, как вдруг почувствовала Оля, рассказать ей о том, где зарыт клад. – Как знала и то, что сама не позвоню тебе. Слишком уж сильно пахло гноем и кровью в тех стенах… До сих пор меня преследует этот запах. Помнишь, как долго у меня не затягивался шов? Как приходил Сергей Александрович и дергал эти черные, жесткие, как проволока, нитки? Ненавижу его, гада, хотя и понимаю, что он просто делал свою работу.

Оля закрыла глаза и вспомнила: вся палата думала, что шов у Нади уже зажил, но пришел хирург, тот самый, что оперировал ее, склонился над ее бледным впалым животом с красно-зеленой бороздой шва и надавил пальцами рядом… Шов раскрылся, и из-под тонкой кожи хлынул желто-розовый гной…

– Извини, мы же за столом… – угадала ход ее мыслей Надя. – Больше не буду. А у тебя как дела? Подожди, я забыла водочки заказать…

Они напились. В ресторане в этот дневной час, помимо них, никого не было, а потому можно было спокойно поговорить за жизнь, обсудить всех и вся. Ольга рассказала о себе, Надя же, в свою очередь, убила, шокировала ее своими откровениями.

– Ты погоди, вот завтра протрезвеешь и сама решишь, надо тебе это или нет… Но за пустяковую работу я плачу хорошие деньги. Кроме того, мы же с тобой подруги…

Что было потом, Оля не помнила, она проснулась в чужой квартире. Надя, появившись перед ней в шелковой пижаме, пригласила ее завтракать. Выкупленная Надей коммунальная квартира словно дворец: повсюду колонны, статуи, зеркала; окна – от пола до потолка – просвечивают сквозь сборчатые занавеси.

Уютная кухня, лампа над круглым столом, тепло, чисто, пахнет кофе и поджаренным хлебом. А за окном слякоть, холод, безысходность…

– Я согласна, – сказала Оля уже после первого глотка. Я тоже хочу так жить, и если не приму ее предложения, так и буду прозябать… Что у меня в жизни осталось? А так хотя бы деньги будут…

– Ты хорошо подумала? – Надя внимательно посмотрела в ее глаза. – Ты понимаешь, чем тебе придется заниматься?

– Понимаю. Как понимаю и то, что все в этой жизни предопределено и мы должны были встретиться с тобой в Охотном Ряду…

– Я рада, что мы будем работать вместе… А что касается твоей сестры – она никогда ничего не узнает… Хочешь еще кофе?

Игорь Чаплин проснулся среди ночи и сел на постели, пытаясь вспомнить, где он. На то, что он не дома, указывало слишком многое, чтобы он мог в чем-то сомневаться. И первое – это запах. Это был запах не его дома. Пудра, бананы – вот чем пахло рядом с ним. Он в густой темноте протянул руку и нащупал чью-то голову, шелковистые волосы, нежный лоб… Кто эта женщина? Спросить: «Кто ты, девочка?» – он не мог, воспитание не позволяло, оставалось только покинуть постель, наспех одеться и уйти из этого нетрезвого бананового фрагмента его мужской жизни и отправиться вновь на поиски Машеньки. Его странствия по чужим постелям близились к концу. Его уже тошнило от легких побед, призывно торчащих грудей и изысканно накрытых столов. Его, неисправимого холостяка, всю его сознательную жизнь пытались женить, закабалить, заарканить, приручить. И всем без исключения он лгал, что женат, причем перед своей женой он хронически виноват за то-то и то-то, и пусть ему бог простит эту его ложь. Но самой большой ошибкой была его ложь Маше. Быть может, она откуда-то узнала, что он свободен, что живет один в огромной квартире, не обремененный ни женой, ни детьми, ни даже домашними животными. Его квартира для свиданий еще хранила Машин запах, схожий с ароматом горьковато-дымной листвы и грибной острой пиццы, которую они заказывали в расположенной всего в двух шагах от дома пиццерии. Он не позволял Маше опускаться до роли домработницы, шлепал по рукам, когда она собиралась прибраться, хлопал по заду, когда она хотела подмести или пропылесосить, хватал ее за хвост, за блестящий каштановый хвост, стянутый красной резинкой с красным же маком посередине, когда она намеревалась застелить постель. Не желал он смотреть, как она превращается в подобие приторной покладистой женушки. Машка была не такая. Она любила его так, как не любил никто, и все в ней внутри обрывалось, в ее желтых кошачьих глазах, когда он говорил ей про несуществующую жену. И он, глядя ей в эти самые сверкающие глаза, испытывал чувство вины, которое, как он знал, уже скоро распустится павлиньим хвостом восторга, когда он скажет, что никакой жены нет, что он убил ее так же, как и родил. Конечно, первая реакция ее будет бурной, как и сама Машка, она набросится на него с кулаками, но, когда он признается ей, что всю жизнь ждал ее, что хочет от нее детей, она станет мягкой, бархатистой, сочной, как сентябрьский персик, и он съест ее…

Не вышло, не получилось, реакция оказалась преждевременной – кто-то ушлый шепнул ей в ее розовое ушко о том, что он никогда не был женат, что он солгал ей, и она приняла решение не связываться с лжецом, она одним махом перерезала все кровотоки, которые так крепко держали их вместе и на время их пылких встреч превращали в единый организм. Он где-то слышал (ха-ха), в каком-то шоу или вычитал из популярных глянцевых журналов, что с любовью не шутят, что маленькая ложь порождает большое недоверие (ха-ха-ха!)… Он знал это с самого рождения, с пахнувшего подгорелой манной кашей детства, о любви, о сильном чувстве, сделавшем его красавицу мать черной богомолкой после смерти мужа, его отца… Она умерла с тоски. Вот и он после ухода Маши чувствовал себя потерянным, находящимся в бессознательном состоянии, иначе как объяснить то количество женщин, с которыми он проводил долгие вечера и ночи, изводя и себя, и этих кошек, ласковых и царапающихся своими длинными лакированными когтями (вот тебе, милый, моя роспись на твоей нежной коже, иди теперь, объясняйся с женой! А если бы он действительно был женат?!) и не понимая, что с ним происходит. Словно демонстрировал ей, невидимой Машеньке, свою мужскую состоятельность и тех женщин, которые готовы разорвать его на части, вот, Машка, смотри, я им всем нужен, а тебе нет, куда ты, черт тебя подери, делась? Она не отвечала на телефонные звонки, не было ее и дома. Сестра Оля лишь пожимала плечами, и ее глумливый взгляд раздражал его неимоверно, так и хотелось дать ей затрещину. Один раз он припер ее к стене в буквальном смысле слова, чуть не задушил, мол, где Машка, но она только улыбалась своими бледными губами: уехала Маша, отдохнуть решила от тебя, от твоей жирной лжи – читал он в ее немом взгляде. Правда, Оля могла не знать об их отношениях, Машка, как он полагал, ничего ей не рассказывала. Или рассказала? Но что? Пожаловалась на то, что он не может решиться бросить жену, что пользуется ею, Машей, как красивой и удобной вещью? Вообще-то да, Машка могла в порыве отчаяния пожаловаться старшей сестре. Или младшей? Какая, в сущности, разница, главное, Маша исчезла, уехала. И раз Ольга была такая спокойная и не волновалась, значит, Машка спряталась в надежном месте. Укрылась от холодных ливней и ранних осенних снегопадов в какой-нибудь теплой стране, забилась в какой-нибудь отель, где ела теперь жаренные в масле мидии и банальные пирожные со взбитыми сливками. Дурочка. Не могла подождать еще немного.