Генерал Снесарев на полях войны и мира - Виктор Будаков

Словно всезаботная наставница была мальчику станица Камышевская. И когда в сломном семнадцатом году станичный круг выберет генерала Снесарева, отважного воина с галицийских полей и прикарпатских холмов, почётным казаком станицы, он обрадуется этому как самому высокому знаку признания своей донской родины.

Молчал древний курган, и всё молчало вокруг в воскресный час заходящего солнца. Но издалека, из-за приречных низовий занялась, вздымаясь всё сильнее, былинно-сильная песня, протяжная, многоголосая. Это была песня про тихий Дон, и мальчик уже не раз её слышал, и с каждым разом она волновала всё неотразимее.

Ой ты, наш батюшка тихий Дон!

Ой, что же ты, тихий Дон, мутнёхонек течёшь?

Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи!

Со дна меня, тиха Дона, студёны ключи бьют,

Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.

Через шестьдесят лет Андрей Евгеньевич Снесарев, насильственно отторгнутый от общественной службы, откроет однажды одну из великих книг двадцатого века, и первыми, какие увидит, будут строки этой песни. И он явственно увидит себя маленьким конником на далёком кургане, и издалека, из безвозвратно ушедших годин зазвучит: «Ой ты, наш батюшка тихий Дон! Ой, что же ты, тихий Дон, мутнёхонек течёшь?»

Старинная станица Нижне-Чирская, главная во втором Донском округе, располагалась у впадения в Дон реки Чир. Большая улица с отростками-переулками тянулась вдоль донского берега и упиралась в глинистое затравелое взгорье. Белые курени тонули в вишенниках и виноградниках, по границам левад, как исполинские стрелы, возносились пирамидальные тополя. За околицей — бахчи. Станица была богатой, с прогимназией, куда в 1875 году Андрей Снесарев поступил учиться и где проучился семь лет — самую пору отрочества и ранней юности.

Впервые он побывал в Нижне-Чирской ещё раньше. Вскоре после того как семья обосновалась в Камышевской, отец однажды в воскресный день взял его с собой на ярмарку, какой Нижне-Чирская славилась. Она с первого же взгляда пленила мальчика: всё вокруг сверкало, переливалось, манило, источало вкусные запахи. Продавалась тьма всякой всячины. Особенно притянул его к себе конный пятачок. Горделиво гривастые жеребцы, трепетно-чуткие кобылы, сторожкие стригунки какой только мастью не завораживали глаз — вороные, гнедые, буланые, мышастые, серые в яблоках… Больше всего было дончаков, пригодных казаку и в походе, и в борозде, и на торжестве, и на джигитовке. Позже он узнает, что кони донской породы с преобладающей золотисто-рыжей мастью — основная ударная сила русской кавалерии. Десятки тысяч конников — десятки тысяч сабель — на тех дончаках неотразимыми лавами устремлялись в сражения. Уже взрослым Снесарев поразится: офицеры и казаки на донских лошадях в жестокий двадцатиградусный мороз за одиннадцать дней преодолеют путь более чем в тысячу двести вёрст от Нижнего Новгорода до Санкт-Петербурга. Порадуется, когда узнает, что на Всемирной Парижской выставке 1910 года дончак будет признан лучшей кавалерийской лошадью. А тогда у мальчика просто глаза разбегались при виде множества коней, и все они ему казались одинаково хорошими: что аристократической игреневой масти жеребцы, что пегие, чалые, соловые трудяги, на ниве крестьянские савраски. Все они ему казались победительно вернувшимися с поля Куликова. И странно только было, что победителей продают.

На той ярмарке отец купил ему игрушечного раскрашенного человечка из проволоки и деревянных досточек. Поначалу игрушка понравилась, эдакая забавная: потянешь за нитку — человечек так и задергается весь. Ножками, ручками заснуёт, как живой. Но по дороге домой мальчику стало жаль деревянного человечка: чувствовалось, что ему совсем не хочется исполнять якобы весёлый танец. Ему бы, наверное, хотелось отдохнуть, но приходилось повиноваться чужой воле. И мальчик почувствовал какую-то странную невольную вину, подобную той, какую он позже испытает, когда прочитает гоголевскую «Шинель». Вскоре игрушка затерялась в саду, и он о ней не жалел. Но всякий раз, когда ему вспоминалась первая в его жизни ярмарка, он видел, как смешно и жалко дёргается, снует ножонками, ручонками человечек, и тогда ему неизменно являлась мысль, что какая-то незримая и злая сила, помимо Божественной, правит многим в мире. И не свободны ни люди, ни кони, ни даже вещи. Даже убывающие реки и моря, теснимые леса и горы.

В станичной прогимназии учили основательно, учение занимало много времени, но Андрей не чувствовал скуки и усталости, тяжести лямки. Разве что приходилось вставать с постели раньше, чем прежде. Учение ему давалось легко. Любимыми предметами были математика, древние языки, но прежде всего история и география. Большая карта тогдашнего мира над его столом была сплошь исчерчена красным карандашом: кружками, линиями, звёздочками; жирными точками были помечены города, реки, горы многих стран, где ему, видимо, по замыслу надлежало побывать: Памир, Гиндукуш, Гималаи, Карпаты и Кавказ, Чёрное, Белое и Каспийское моря, а за рубежами отечества самыми яркими метами были обозначены мировые столицы: Рим, Париж, Лондон. Подчас попадались и незначительные, на первый взгляд, географически заурядные места, но для гимназиста они, по-видимому, имели своё особое, только ему ведомое значение. Судьбе будет угодно распорядиться так, что во многих уголках, отмеченных на карте, Снесарев побывает.

Зимними вечерами, когда он ложился спать и сон не приходил, перед его глазами вживе вставали Канны и Фермопилы, поле Куликово и Косово поле, Аустерлиц и Бородино со всеми их узнанными, а чаще воображаемыми подробностями. Он видел поля ушедших сражений по-разному: как полководец, отдающий приказы с высокого холма, и как безымянный ратник, кровью истекающий в самой гуще схватки, как наступающий и как отступающий, как командующий то с одной, то с другой стороны. Он был юный патриот. И на русских холмах желал победы русскому воинству. Но он был и психолог, и математик, он понимал уже, что историю не переписать. И, однако, не так, как свершилось в действительности, — по-иному, в воображении и на бумаге разворачивал панораму больших и малых битв, просчитывал, при каких обстоятельствах побеждённые могли бы победить, а победившие — потерпеть поражение. Он искал варианты исторической, военной, а возможно, и мудро-наивной народной справедливости.

Ему было пятнадцать — самое время дружбы, подвигов, любви. В дружбе ему повезло. С одноклассником Марком Черкесовым можно было не только противостоять задиристым сверстникам, объезжать норовистый конский молодняк, часами нарезать коньками замысловатые фигуры на зимней реке, взятой в плен ледяным панцирем. С Марком смело можно было идти в разведку и даже в атаку, не боясь, что друг прянет в сторону с общей опасной стези.

Они ещё несколькими годами назад тайно готовились для подвига и даже, может быть, героической гибели. Через двадцать лет после того, как Россия, разорвав жёсткий обруч Парижского трактата, накинутый после Крымской кампании 1853–1856 годов (когда либеральные христианские Англия и Франция вкупе с нелиберальной и нехристианской Турцией да ещё вдовесок с королевской отнюдь не великой Сардинией одержали верх над Россией на берегах Чёрного моря), снова устремилась на Балканы и к турецким пределам, чтобы помочь болгарам и сербам, и верховная власть, и общество, и народ были единодушны в патриотических настроениях. Почти не было мелкой борьбы мнений и в печати, пресса писала с должным воодушевлением о подвигах, без злоречивости — о мужестве русских солдат и их жертвенности. Только и разговоров было что о войне, генералах Скобелеве, Столетове, Гурко, Черняеве. У всех на устах были Плевна и Шипка. Под молебны и звоны колоколов казачьи эскадроны отправлялись на Балканы.