Восьмая нота - Александр Попов

Помню, в седьмом классе перед зимними каникулами прямо на уроке вдруг с чего-то оглох. Вроде как одни глаза остались, и яркости хоть отбавляй. Вижу, за партами по-прежнему одноклассники, а она будто гибкая белая лилия на пруду. Головой туда-сюда мотаю, а избавиться не могу. Звонком, как нашатырем, ошпарило, слух вернулся, а с глазами непорядок. Белая лилия стоит в них, и все тут. Побежал в туалет, у старших ребят куревом разжиться. Наглотался до дури и домой поплелся. В школу с того дня ходил с опаской, не понимал, что происходит. Краснел, когда она в класс заходила, от голоса ее, зазывно звонкого, бледнел, руки мешали, ноги заплетались на каждом шагу. В голове такое творилось, хоть подходи к трудовику и проси, чтобы отпилил к черту. Сосед по парте косился подозрительно, пришлось сказать, что болен, но болезнь не заразная совсем. Это было правдой. Так, как я ее любил, никто любить не мог. Многие болели ею, но выздоравливали, в отличие от меня.

Ей нравились знаменитости. Я шаг за шагом становился обыкновенной заурядностью. Из школы ее провожали чемпионы по прыжкам в высоту, по боксу, в крайнем случае по гимнастике. А я мечтал, мрачно замечая на ее шее отметины поклонников. Писал стихи, вымучивал дневник, надоедал окнам, луне. От сладостного имени Наташа мне перепадала «ша» – и ни шагу дальше. На выпускном с горя надрался. Кстати, все дурные привычки за эти годы приобрел благодаря ей. Стихоплетство положительным наследием не считаю.

Танец один-единственный на выпускном мне все же перепал. Она, оказалось, удивительно пахла недозрелыми, зелеными, ворованными яблоками из сада нашего забытого всеми

богами поселка. На окраине было два развлечения – полигон да сад. С нами не церемонились, на полигоне помечали красной масляной краской, в саду – зеленой. Знак подавали родителям, чтобы знали, за что бить. Зеленые яблоки детства – моя слабость. До сих пор жду их, с наслаждением ем и вопреки вяжущему вкусу улыбаюсь во весь рот.

Перед армией позволено было провести с ней полвечера. Мы сидели на лавочке, белые лилии ее волос кружили мою бритую голову. Я изо всех сил пытался надышаться ими на два года вперед. Она торопилась на очередное свидание. Подруг у нее не было, если не считать зеркал, витрин и дождя. Она писала в армию, рассказывала в подробностях об ухажерах. Однажды даже три зернышка от яблока прислала в конверте. Я их долго, бережно носил в нагрудном кармашке, потом они куда-то пропали. Взамен пришла телеграмма: она выходит замуж. Гуляли с размахом всей ротой. Под конец старшина носился за мной вокруг казармы и не мог поймать. Хорошо бегать вокруг да около – порок и наследие безнадежной влюбленности.

Когда вернулся, она разводилась. Мне выпала честь подставить плечо в дембельском погоне и надышаться недозрелым ароматом ворованных яблок из сада. Мечталось о чуде. Но чуда не произошло. Она вышла замуж за грузинского князя, окончательно омрачив мою рабоче-крестьянскую рожу. Князя вскоре посадили на долгих семнадцать лет, она успешно родила от него ребенка. Я сбежал тогда из города. Устроился на новом месте, женился, развелся.

Столкнулись на поминках, она к тому времени перепробовала всех мужиков Союза, минуя меня. И вот на восемнадцатом году влюбленности мы наконец-то оказались в одной постели. Господи, как я готовился, в жизни так тщательно не мылся, не поливал себя премудрыми водами парижского парфюма. Под одеялом с ней – как в шикарном кадиллаке. Водительское место досталось мне. Протянул правую руку к груди и ничего не обнаружил. Удовольствия друг от друга не получили никакого. Разве что утро повеяло финишем. И потом вспоминалась ее искренняя удивленность моей длительной влюбленностью. Казалось, разбежались навсегда. Она попробовала заурядности, я вкусил мечты. Спокойно, без чувства мести, женился. После положенного срока родилась дочка-красавица. На службе заладилось. Пятый десяток пошел, яблоками стал питаться обычной спелости, от брюнеток балдеть.

И вдруг однажды услышал ее звонкий, зазывистый смех в своей квартире. Обошел все углы и решил, почудилось. А он опять, да из комнаты дочери. Ну, думаю, на старости лет крыша едет. Захожу, а там кроме дочки – ни души. Она сидит за книгой и смеется, как та моя лилия тридцать три года назад. Подошел погладить по голове, предчувствуя, что что-то произойдет. И оно случилось, чудо. Ее волосы пахли зелеными недозрелыми яблоками из сада моего детства. Упал на колени, начал молиться:

– Господи, счастье это мое или наказание? Тридцать три года, Господи, тридцать три.

Помчался на вокзал, купил билеты на проходящий, сел в купе и заплакал. Тридцать три года счастье за пазухой таскать. Это не комар чихнул и не индюк икотой зашелся. Так во второй раз мы оказались в одной постели. За рулем она, я на месте пассажира.

Если твои времена года совпадают с теми, что за окном, – это уже счастье. Но на дворе и на душе сентябрь.

Она была другой Наташей, никакого «ша», только «на». Эта ее небывалая осенняя щедрость и беззащитность перед временем возбудили необыкновенный прилив нежности. Было невероятное: в эту ночь мы так любили друг друга, будто она длилась все тридцать три года. К утру поседели, голос ее утратил звонкую зазывность. На аромат тела навалился склероз, оно забыло про недозрелость ворованных яблок, повеяло горьким покаянием позднего сентября и еще чем-то неведомым, забыто-желанным.

Еду за город знакомиться заново. Скажете, не бывает земляники в сентябре? Ерунда, бывает. В ней аромат влюбленности. Время примеряет грим лицу, на моем нарисовано счастье. Любовь, что январский мороз, отпустила на время. Еду на звенящей электричке и пою среднюю часть из имени возлюбленной.

– Та-та, та-та, та-та, та-та!

Земляники хочу. Третьей из сентября. Ее горечь пахнет освобождением. Еду знакомиться, рискую. Земляника, как заря, восходит в любое время года, даже для такой заурядности, как я.

Кто не боится расстояний, пишет письма. Кто не страшится времени, сочиняет рассказы. Для писем необходим адресат, для рассказов – стол. Они мало чем отличаются, разве что количеством ног. Стол устойчивее во времени.

Я не отношусь ни к тем, ни к другим. Пишу с колена на колено. На одном – пишу, в другое – посылаю.

У одной песчинки нет времени. Для времени необходима горсть или глоток. Времена породили люди – без людей у времени нет смысла. В горсти не состою и в глоток не влился. Мне бы зацепиться за что-то, хоть за царапинку на руке.

Она не явилась в назначенный час. Звонил на работу – сказали: болеет. Такого не могло быть, она бы обязательно предупредила.

Начинался мелкий дождь. Он дежурил у окна, я не отходил от телефона. В ходе долгих переговоров почти с половиной города нашел номер телефона сестры. Она оказалась там. Ее долго не подпускали, но моя настойчивость не знала препятствий. Услышал голос, прежде звонкий, как песчинки веснушек – и все внутри оборвалось. Я понимал: все страшное, что могло произойти, случилось. Не терпелось увидеть ее. Обмануться, что все не так, она просто приболела.