Иванова свобода - Олег Радзинский

Может, у вчерашних людей тоже есть кто-то такой?

“Вряд ли, – подумал Светошников. – Это дверь о себе дает знать. Зовет расплатиться”.

Светошников закрыл глаза и очутился в своем сне: коридор и дверь в конце.

Он протянул руку и толкнул дверь.

Перед ним висело сгущающееся ничто.

Как когда он в школе с лестницы прыгнул.

Он и сам не знал, почему прыгнул. Светошников стоял на четвертом этаже школы, где находился вспомогательный класс. На уроках он все время молчал, и когда учителя спрашивали, начинал плакать. Его оставили на второй год в третьем классе, а потом перевели во вспомогательный. Что это значит, Светошников не понимал, но был доволен: здесь дети над ним не смеялись – сами были такие.

Иногда учительница била их книгой по голове. У нее были странные уши – словно два цветка по бокам головы. Светошников не помнил ее лица; только уши.

Он тогда был не как сейчас. Был обычный дурак. Учительница звала их “дебильчики”. Она о них так и говорила: – Опять мои дебильчики ничего не сделали. Светошникову нравилось, что она зовет их так ласково. Потом Альтин объяснил, что это плохо, как дурак. Светошников долго не верил: “дурак” звучало жестко, а “дебильчики” – мягко, ласково. Ему нравилось.

Он стоял у лестничного проема и смотрел вниз. Домой идти не хотел: боялся, что мать в тот день трезвая – деньги она пропивала в начале месяца. Трезвая, мать была злая и могла начать драться. Она его била нечасто, но долго и всегда молча. Кричать не разрешала. Так и молчали оба, пока мать не уставала и шла на кухню есть хлеб. Светошников тогда коротко плакал и тоже шел есть.

Он и не прыгнул вовсе: стоял и смотрел в проем. Четыре этажа. А потом понял, что падает – долго, медленно. Было хорошо видно лестницу и других: кто поднимается, кто вниз бежит. У кого какой портфель.

Казалось, он летел больше часа. Внизу его ожидало мерцающее марево, какое он теперь видел во снах. Он и шагнул в него через перила. Сам не понял, как получилось. Мерцание его подхватило и чуть-чуть покачало перед тем, как опустить на кафельную плитку. И все. Даже больно не было. Встал сам. И упал сразу. Только тогда Светошников услышал, как вокруг кричат люди. Пока падал – было тихо.

После того он начал видеть, что у кого внутри и что делать нужно. Оно само появилось, он и не удивился. Словно так и должно быть.

Поначалу Светошников увидел это в больнице, где его держали целую неделю, хотя у него ничего не болело. Зато он видел, как болит внутри других, и понимал, что врачи не так делают.

Рядом в палате лежал старик, у которого слева от груди в красном мешочке жила плохая кровь. Старику нужно было перед утренним светом посидеть на корточках, а когда воздух начнет наполняться прозрачным, быстро начинать тереть левой ладонью от живота вверх. Тогда кровь посветлеет и темный паук внутри отпустит мешочек, который пульсировал уже еле-еле.

Светошников сказал про то матери, когда она пришла в четверг (там в другие дни не пускали). Со стариком он разговаривать боялся. Мать сначала не слушала, а когда поняла, о чем он, заплакала. Пришла медсестра, и мать ей долго жаловалась, что Паша стал совсем дурачок, и раньше-то умным не был. Но теперь, может, дадут пенсию по инвалидности.

Сестра покивала и ушла. Когда она выходила, Светошников посмотрел на нее сзади и вдруг понял, что отец с ней, маленькой, делал что-то, что она никак не может забыть. Оттого у нее по утрам и дыхания нет. Он знал, как это вылечить: идти от солнца в другую сторону и через каждый следующий шаг бить лодыжкой по лодыжке, словно хочешь подбить свою же ногу. Только руки надо держать в стороны, будто ждешь, чтоб обняться.

Иначе не сработает.

Говорить медсестре он об этом не стал. Боялся – побьет.

С той поры Светошников начал видеть. Мир вокруг оказался другим.

Светошников сперва не верил, что остальные не понимают, как все устроено; думал, это он раньше не видел, как все на самом деле, и оттого его дразнили и в школе и во дворе. Выходило наоборот: только он все и видел. А другие, как слепые, ходили вокруг и понять не могли, что и почему. Ни внутри себя, ни снаружи.

Светошников теперь знал, что утренний туман делает худых больными, а толстые наливаются водой от того, что у них между животом и грудью как кусок ваты, который воду держит и не дает уйти. Он видел мысли людей и мог сказать, какого они цвета. Светошников понимал, что заря никогда не приходит одна, всегда две зари: одна – для тех, у кого глаза светлые, другая – для остальных. А от вечерней простуды надо бумагу мелко нарвать, на пол бросить и оставить лежать до утра.

Все это было просто и понятно, как отчего дождь льет: звезды плачут, что мы их не любим.

Альтин выспрашивал годами, как Светошников видит, что видит; как знает, что знает. Светошников не мог ничего объяснить: когда дышишь, не думаешь, как дышать. Дышишь – и все.

Только теперь сила его подходит к концу. Слишком долго хорошо было. Не задаром же. Пора расплатиться.

Светошников посмотрел на экран телевизора под потолком, где девушка билась на мечах с другими. Он знал: она их победит, но потом все равно прыгнет в пропасть. Так и он: тогда не долетел, а сейчас время.

Или обойдется?

Искать Светошников начинал из разных мест: надеялся, что по-разному и получится. Глупо, конечно: все одно приведет куда нужно. Так, с собою в прятки играл.

В этот вечер радость внутри кольнула болью на набережной, под Павелецким мостом. Боль превратилась в звук и повела сквозь суету спешащих машин. Радость стала музыкой – снова лютня. Светошников понимал: от нее не спрятаться – она ж внутри.

Он ездил к тому времени часа три, застревая в вечерних пробках. Понятно было, что в конце его выведет к Неопалимовскому переулку. Но самому туда ехать нельзя: надо ждать знака.

Нечего спешить.

Он пришел в переговорную утром, задолго, хотел там посидеть один. Почувствовать, что нужно. Может, мебель другую или что переставить. Или что принести.

Переговорную он выбирал сам. Она была меньше, чем та, где встречались прошлый раз. Ему и нужна была комната поменьше, чтобы быстрее пропитать ее красным. Что красным, Светошников знал точно. Видел. Это без ошибки.

Узколицый не появился: вместо него была молодая женщина с ненужными глазами. Другой, с толстым голосом, назвал ее имя, и Светошников неожиданно запомнил. Он раньше имен не помнил: ни к чему было. А тут – сразу. Он насторожился: не так.

Светошников просмотрел ее внутри: ничего особенного, прозрачная. Не болеет ничем сильным. Женщина как женщина: никакая.

Разве что за правой глазницей у нее жила обида на мать. Что там между ними произошло, он смотреть не стал: времени нет. Да и не важно. Он бы почувствовал, если нужно поглядеть.