Русачки - Франсуа Каванна

«Катюша», — эта мелодия царствует надо всей войной. Всего ничего, глуповатая песенка, наивненькая, приличненькая, сентиментально-патриотическая, изготовленная наверняка по конъюнктурному зову каким-нибудь официальным поэтом, никак не менее, чем академиком какой-нибудь там ихней академии из академий СССР. То же, что «Лили Марлен» для фрицев, «Катюша» — для русачков. Но «Лили Марлен» — душераздирающая, полная отчаяния, наводящая тоску, обвораживающую и нездоровую, «Лили Марлен» разит заранее проигранной войной, вожделенным отчаянием, «Лили Марлен» — это тонкий декаданс, — ядовитая, как опиум, пораженческая самой своей туманностью, я имею в виду, главным образом, музыку. Голос Лале Андерсон — томный, отреченный, умело простецкий, голос милой плохо созревшей писюхи, вызывает у тебя желание реветь, тихо-тихо, не зная, почему, может быть, потому, что все проходит и ничто не стоит того… И как же это в конторе Геббельса этого не осознали? А как-никак, — ошеломляющий успех. Вот уже пять лет «Лили Марлен» тащит свою тщедушную ностальгию от Норвегии до Сахары, от Бреста до Сталинграда. Я не хочу сказать, что именно из-за нее немцы терпят теперь сокрушительное поражение, но и не без того.

«Катюша» — это как французская «Маделона», только для русачков — как раз обратное. Та не плетется лениво. Она кокетливая, оптимистичная, дурацкая, краснощекая, без проблем. И к тому же очаровательная. И русская. Сугубо русская. Чудовищно русская. Надо же было мне услышать эти пятьдесят голосов, дико красивых, до слез, до умопомрачения, вытягивающих многоголосье «Катюши»… Русские поют так, как любят. Как надо бы было любить: дальше оргазма, до исступления.

Этот мужик напевает «Катюшу» совсем тихонечко, но зато от души. Жужжит для себя одного, устраивает себе концерт, ищет разные вариации, внимательно, весь из себя довольный, если ему удалось связать какую-нибудь удачную штучку. Затягивается своим чинариком все реже и реже, экономно, глаз его все еще затерялся в залатанных сапогах. Покачивает головой, еле-еле. Так он спокойно себя опьяняет, песней. А я умираю от зависти, не осмеливаюсь, а потом уж и совладать не могу с собой, иду на риск, просачиваюсь в его интимный праздник, напевая вместе с ним, — о, очень скромно, в терцию, — приклеиваюсь к нему точно, стараясь не ошибиться, не дать петуха, бедный мудак-француз, безухий же я, а он — как ни в чем не бывало, но чувствую, что согласен, меня принимает, и это здорово, дрожу от счастья[26].

Когда вот так, летними ночами, восемьсот русских девчат, по другую сторону забора, поют все вместе, а это бывает, все вместе под звездами, черт побери, песни яростные и нежные, полноводные, как Ниагарские водопады, переполняют всю твою грудь, и думаешь ты, что сдохнешь сейчас от красоты непомерной, тогда французы начинают орать:

— Ну, прекратят они там когда-нибудь, или как? Эй, нам-то вкалывать завтра! Бляди вы сраные! Шлюхи! Дикарки! Да что у них там, в жопе, черт побери?! Никогда не дрыхнет что ли она, эта раса? Заткнитесь же, срань болотная!

И закидывают им камушки на крыши бараков. Последняя находка: перед каждым бараком находится ведро с песком, лохань с водой и ручным насосом, на случай пожара. Подкрадываются они с шайкой воды, оставаясь за забором, качают через забор струи воды, поливая девчат. Те не видят в этом никакой злости, верят в дружелюбную шутку, толкаются, смеясь, чтобы хоть душем попользоваться, — русские обожают летом запускать друг в друга полные ведра воды. И снова поют, еще усердней.

* * *

С набитым пузом пускаемся опять в путь, на наш печальный строительный объект. Находится он где-то в районе Уландштрассе, если вообще возможно ориентироваться в этой Сахаре развалин. И попадаю наотмашь в такое.

В щебень воткнуто четыре стропилины. Привязаны к ним трое девиц и один парень. Русские. У каждого пуля в затылке. Обломленные их головы свисают на грудь. Черные сгустки крови, розовые мозги, кусочки белой кости, слипшиеся волосы. Кровь сталактитами на согнутых коленях. Они свисают вперед, пересеченные веревками, которые удерживают их на столбах. Поборники справедливости прицепили к шее парня табличку, которая, пересекая грудь, объявляет:

PLÜENDERER WERDEN ABGESCHOSSEN!

«Мародеры пристреливаются на месте!»

Два коричневых пятидесятилетних толстяка, с повязкой и мягкой фуражкой SA{98}, стоят справа и слева, ноги расставлены, руки вцепились в ремень. На боку хлопушка. Подбородочный ремешок туго затянут. Надменное пузо. Мудилы вонючие! Мы стоим, позеленев от ужаса, хотел бы не видеть такого, но ничего не поделать, готово, ты это увидел, увидел навечно! Оба борова хотят продемонстрировать свою невозмутимость, как отборные эсэсовцы, застывшие на карауле у могилы Неизвестного солдата, но совладать не могут с собой — дурья радость прет у них через все дыры, ну и довольны они, что увидели мы такое!

Я спрашиваю:

— Что они такое сделали?

Толстый правый мудак снисходительно, сверху вниз, с осклабом, отвечает:

— Крабили они, вот что телали. Крабили мертвых. Польшой хуликан, мзье. Все хуликан стрелять! Па-пах! Та, та, мзье!

Мне приходилось уже видеть такое, однажды, издали, но тех вздернули. Между двумя деревьями одна балка, три веревки, три таблички. Повешенные крутились вокруг самих себя, — читалось с трудом. Не всегда под рукой дерево в наше время. Или, быть может, они считают, что пуля в затылок это более выразительно, в постановочном смысле.

Папаша нас торопит, лос, лос. Предпочитает не очень-то здесь ошиваться со своими тремя брикетами, которые ему оттягивают рюкзак. Уходим. Топаем молча. Немного спустя Рене-Лентяй произносит: «Это же надо…»

Ронсен, «завербованный» военнопленный, бежавший два раза, дважды пойманный, а ныне «освобожденный», как и все военнопленные, то есть нежданно-негаданно объявленный свободным, а значит штатским, а стало быть, автоматически призванным отбывать трудовую повинность, заброшенный в лагерь для S.T.O. и лишенный всех преимуществ почетной участи военнопленного, посмеивается:

— Ну и рожи же у вас у всех! В Раве-Русской[27]такое случалось у нас ежедневно. Ежедневно. Самому едва удалось избежать. Прошел закалку. Не хандрить, мужики! Утрахаем мы их! Раком поставим!

И принимается он орать на мотив знаменитой песенки военных каторжан колониальных батальонов под занавеску банкетов и свадеб: