Путь серебра - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Весь день продолжалась суета. Увлеченный общим порывом, даже Суяр, Мамалаев подручный, запросился с бием в набег, но Мамалай его осадил: не пой чужие песни! Наступила ночь, и войско тронулось к реке. Было недалеко, легко пешком дойти. Мамалай и не думал спать: слонялся перед хижиной, прислушивался к ночи. Чудилось, будто ветер доносит крики и звон железа. Правда или нет? Не мог присесть от беспокойства. Хоть буртасы и уверяли, что русы малочисленны, слабы и сломлены, но Мамалай не очень-то верил. Он не раз видел русов – в Итиле, в Саркеле, на донской переволоке и за ней в городках на Славянской реке, где они служат хазарам пограничной стражей, – и знал, что это народ крупный, сильный и боевитый. Если у них что-то осталось, ни добычу, ни жизнь свою они так легко не отдадут. А если что-то отнять у них, они непременно вернутся за своим. Может, не сразу, но вернутся…

Перед рассветом войско Сартая и Амбая возвратилось… но без самого Сартая. Тот, как рассказали его люди, верхом на коне прорвался сквозь русский стан прямо к лодкам с добычей, но там коню вогнали в грудь сразу два копья, а едва Сартай соскочил наземь и выпрямился, как его разрубили огромным топором – вот прямо от плеча до паха, совсем напополам. Один даже показывал, как эти две половины дергались на земле, прежде чем умереть, – зрелище выходило малоприятное. Потери в целом ужаснули – из двух сотен вернулись полторы, если не меньше. Из добычи кое-что было – до лодий с золотом добраться не вышло, но иные принесли оружие убитых русов, какое успели подобрать. Один даже котел походный притащил, еще пахнущий вяленой рыбой.

Выслушав все это, Мамалай понял: отсюда надо убираться, и побыстрее. Русы не будут разбирать, кто участвовал в набеге, а кто нет. В селении поднялся плач по убитым, Арвика тоже голосила: ее отца среди вернувшихся не оказалось. Мамалай в досаде прогнал ее прочь: пусть отданные ее отцу стрелы пропали, было не до того. Многие не сумели вернуть ему взятое в долг, но сейчас он беспокоился не о товаре, а о своей жизни.

– Уносим ноги, едва рассветет! – велел он своим людям.

– Но куда? На реке же русы?

– Да хоть ослу в зад, лишь бы отсюда подальше! Бир Тэнгри! Главное, пересидеть где-нибудь, пока… Эх!

Вокруг селения было несколько довольно больших рощ и оврагов, и Мамалай надеялся найти там приют, пока… все так или иначе не кончится. Что русы придут искать мести, он почти не сомневался – выработанное за годы странствий чутье подсказывало, что в этом яле земля горит под ногами.

И он оказался прав. Едва рассвело, как на тропе от реки замелькали рослые фигуры в кольчугах, в шлемах, иные даже в пластинчатых доспехах – видно, очень знатные люди. Куда было до них Сартаевым удальцам, что чернили лица сажей, чтобы скрытно подобраться в темноте, а защититься от ударов могли только овчинами и прочими шкурами, наброшенными на плечи. И русов было много… много, как деревьев в лесу.

Во всем селении поднялся крик. Если кто и пытался отбиваться, то все кончалось в считаные мгновения: русы были лучше вооружены и их было по двое-трое на одного. Вскоре уже лишь ошалевшая от ужаса толпа носилась из конца в конец селения, спотыкаясь о тела. Бросив повозку и товар, Мамалай метался вместе со всеми, но, куда ни глянь, русы были везде, во всех концах яла, везде между глинобитными боками хижин мелькали эти одетые в железо фигуры. Они окружили ял, а уж потом показались на глаза. И что происходило, пока они сжимали кольцо, Мамалай успел заметить: мелькают окровавленные клинки, топоры поднимаются и опускаются, а позади остаются лежать на земле неподвижные тела. Мужчин, женщин… кто попадется. Они ничего не слушали, не разбирали, кого бьют.

Петляя между хижинами, Мамалай искал укрытие, но за каждым углом натыкался на распростертые по земле трупы. Мысль скрыться в хижине сразу отбросил: дверь вынесут, крышу подожгут. Треск ломаемых дверей уже доносился со всех сторон, и тянуло дымом. Вопя вместе со всеми, Мамалай пробежал туда, обратно, чудом увернулся от стрелы… Бежавший за хозяином Бузак вскрикнул и упал; мельком оглянувшись, Мамалай увидел тело спутника на земле, лицом вниз, а между лопаток торчит стрела…

К полоскам вытоптанного огорода примыкал огороженный жердями загон для скота: в ожидании тревожной ночи весь его загнали сюда. Легко, будто молоденький козлик, Мамалай перепрыгнул жердевую загородку, забился между овцами, скорчился на земле, накинул на голову полы своего некрашеного белого кафтана и зажмурился. «Сойду за овцу!» – успел подумать, а дальше только молился Великому Синему Небу, стараясь не слышать воплей и визга, раздававшихся совсем рядом и скребущих по самому сердцу…

* * *

От страха и духоты под кафтаном Мамалай чуть не лишился чувств. Очнулся от того, что его тыкали в бок чем-то твердым и опасно острым.

– А это у нас тут что за хрен? – донесся молодой мужской голос.

И снова тык-тык – весьма больно, хоть и через пару слоев шерсти. Копье! От этой ужасной мысли Мамалай чуть не подпрыгнул, отбросил кафтан и попытался отползти, но наткнулся на тесно сгрудившихся овец.

– Ой! – От неожиданности тот, что держался за дальний конец копья, тоже отпрыгнул, но тут же в лицо Мамалаю уставилось блестящее острое жало.

На втулке отчетливо виднелась едва подсохшая кровь и какие-то ошметки. При виде их Мамалая чуть не вывернуло, но он понимал: не время предаваться слабостям. Вот-вот это жало уверенно войдет ему в живот, и кафтан не защитит.

– Не бей меня! – завопил он, сидя в пыли на коленях и подняв руки. Завопил на славянском языке, на том же, на каком говорил копейщик. – Я не виноват! Я вам ничего не делал! Это все буртасы, побитые богом, чтоб пес драл их отца, мать, бабку и деда! Я не здешний! Пощади меня, я вам заплачу!

На него в некотором изумлении смотрел круглолицый светловолосый отрок, крепко сжимавший копье. Видно, не ожидал, что какой-то ходячий ком, вдруг обнаруженный среди овец, не просто заговорит, а заговорит на понятном, человеческом языке!

– Лубняк! Что у тебя там? Овца говорящая?

К ним подошел еще один рус, почти такой же молодой, но худощавый, в шлеме, с крупной кровавой ссадиной на носу. Мамалаю сразу не понравились топор у него в руке и жесткий