Шоу на крови - Анна и Петр Владимирские

— Нет. Зачем? Мне достаточно возиться со всем этим на работе.

— Не понимаю. Вы окружаете себя красивыми стильными предметами, одеждой самых известных мировых брендов. Почему же у вас нет произведений искусства? Это странно. Мне казалось, ваш дом должен ломиться от предметов изобразительного искусства. А у вас стены пустые. Почему?

— Вот ведь как получается. Вы — опытный психотерапевт, а элементарных вещей не понимаете! — В голосе чиновника сквозило торжество. — Как бы вам объяснить попонятней… Станет гинеколог тащить в дом кресло, на котором пациенток своих смотрит? Нет. Станет кузнец тащить домой наковальню? Тоже нет. Картинки там всякие, статуэтки — для меня лишь инструмент для получения прибыли. Не более. Говорю вам начистоту, не вижу я в них никакой красоты. Не волнуют они меня, вот что я вам скажу! Не знаю, да и не интересно мне, что за фишка в этой старой пачкотне. Даже фотография в журнале — и то бывает занятная. А картинки, да еще на сюжеты из этих древних мифов или на тему Библии, честно признаюсь — ничего я в них не понимаю. И не чувствую никакого священного трепета! Одним словом, не греют они меня. Поняли?

— Вот теперь поняла! — кивнула головой Лученко. — Теперь все ясно.

Ну и как же с этим мерзавцем поступить? Остановить? Попытаться разоблачить? Ей никто не поверит, а если и найдется поверивший — не поможет. Никто. Там, где замешаны такие деньги, остановить невозможно. Раздавят и не заметят. Но можно ведь и не переть в полный рост на танк с гранатой в руке, как в старых фильмах о войне. Можно иначе помешать…

— Мне все ясно, — повторила Лученко. — Ваша судьба для меня прозрачна. Я-то не собираюсь нападать на вас или разоблачать. Но имейте в виду, даже самые безупречные схемы отъема ценностей у музеев рано или поздно дадут трещину. Потому что выполняются людьми, а человек небезупречен. Ему свойственно ошибаться. Сорвутся где-нибудь в провинции ваши помощники, натворят чего-то — и пойдет ниточка разматываться, и до вас дойдет. На вашем месте я не была бы так спокойна… Это первое. Второе: вы, в свою очередь, должны пообещать, что не станете подсылать ко мне ваших людей, как-то вредить. Лучше всего забудьте обо мне, если хотите, чтобы я забыла о вас.

— Обещаю, — с готовностью выпалил хозяин особняка. И тут же подумал: «Как же, размечталась! Не вышло у этих идиотов, найдем других. Я тебя, ведьма, обязательно достану!»

— Но поскольку я вашим обещаниям не верю…

— Ну, Вера Лексевна, деточка! — запротестовал Чабанов. От предположения, что она читает его мысли, ему стало жарко. Вытирая пот носовым платком, он искоса подглядывал за докторшей.

— Никакая я вам не деточка! Зарубите это на своей бородавке! Поскольку я не доверяю вам, то решила подстраховаться. В случае, если вам придет в голову идея как-то вредить мне, у вас тотчас же начнется сильнейшая диарея.

— Чего-чего у меня начнется? — подпрыгнул министерский хлыщ.

— Диарея, или, по-простому, — понос. Причем никакое лекарство не поможет. А уж если вслух надумаете выразить что-то конкретное мне во вред, и вовсе на унитазе обоснуетесь. Он у вас удобный?

— Вы сумасшедшая?! — ужаснулся Чабанов. — Как вы можете! Вы же доктор!

— Вам станет легче, если будете считать меня сумасшедшей? Не возражаю! Назовем это моей докторской профилактикой. Потрудитесь хорошо запомнить, что я вам сказала: вы можете думать обо мне только хорошее! Иначе туалет станет вашим основным местом пребывания. Не пожелаете мне вреда, не вспомните мое имя со злобой — будете жить, как жили.

Она повернулась и спокойно вышла. Ровно через пять минут она выбросила чиновника из головы: к убийствам в музее он отношения не имел. Теперь Вере предстоял финал ее расследования…

А Витольду Дмитриевичу долго еще было жарко. Он не мог до конца поверить, что такое внушение возможно, хотя и опасался. Кроме того, он вспомнил, что отправил своего помощника Милинченко в провинциальный музей одного, без ребят. И даже дал ему с собой оружие. И намеки этой докторши на небезупречность человека ему сильно не понравились… Не успел он додумать эту мысль до конца, как тут и ребята появились. Черный и Шкаф странной мелкой походкой семенили к террасе, где сидел их шеф. «Посмели явиться поддатые!» — подумал Чабанов с неприязнью. Они подошли вплотную. На гладко выбритых мужских щеках лежал тональный крем. Чернели накрашенные ресницы, на губах мерцал перламутровый блеск. Это было так странно и настолько не соответствовало их обычному виду, что чиновник потерял дар речи. Еще вчера нормальные парни вдруг сменили ориентацию? Стали трансвеститами?! Да нет, не может быть.

— Вы, хлопцы, меня разыграть решили? Что за маскарад? Зачем вы морды гримом понамазывали?

Друзья переглянулись и захихикали тонкими голосами.

— Шеф! Во-первых, это не грим, а мейкап! — сказал Черный, улыбаясь жуткими напомаженными губами.

— А во-вторых, мы никакие не хлопцы. Что с вами сегодня? Девушек хлопцами называете, даже неудобно как-то… — добавил Шкаф.

И они снова захихикали.

Взмокший, как после сауны, чиновник уже чуял катастрофу, но не мог остановить свой язык.

— Значит, это она вас, ведьма чертова… — проговорил он вслух и тут же почувствовал в кишечнике неприятное шевеление.

— Витольд Дмитрия! Что с вами? Кто она? Какая ведьма? — повел подкрашенной бровью Шкаф.

— Гена, Вовчик! — умоляюще сложил дрожащие ладони чиновник. — Как вы думаете, кем вы у меня работаете?

Черный уже встревоженно посмотрел на Шкафа. Взгляд его явно выражал, что с шефом не все в порядке. Хотелось покрутить пальцем у виска. Но Чабанов не спускал с охранников отчаянных глаз, и решиться на такой неуважительный жест было невозможно. Вздохнув, он терпеливо ответил — как тяжело больному, которого следовало щадить и не раздражать:

— Какие мы вам Гена и Вовчик? Мы отродясь Ангелина и Влада! Вы же нас нанимали как девушек эскорта. Забыли, шеф?

— Боже мой! — схватился за голову Чабанов. — Что же эта сука с вами сотворила?!

Не успел он это произнести, как в животе тягуче закрутило. Хозяин особняка пулей вылетел с террасы и заперся в туалете. Сидя на унитазе и испытывая ощущения, как после лошадиной дозы слабительного, он повторял: «Не буду думать о ней! Ни за что не буду думать!.. Ее не существует!!!»

* * *

Сколько раз смотрит на одни и те же картины человек, работающий в музее сорок пять лет? И не надоело ли ему это? Федор Емельянович Хижняк относился к той редкой породе искусствоведов, для которых произведения искусства оставались некой извечной загадкой. Почему людей так неотступно влечет искусство? Почему оно так таинственно притягательно, со времен первых наскальных царапин и до сегодняшних различных современных направлений? У Федора Емельяновича за долгие годы музейных исследований возникло убеждение, что шедевры манят зрителя своей неповторимостью и какой-то непредсказуемостью. Он был уверен, что природа творчества, искусства — это великая импровизация, возвышающая исполнителя до высочайшего вызова самой природе. Догадывается ли импровизатор, куда приведет его каскад звуков? Может ли мастер, взявший в руки кисть, предполагать, какой станет его картина? Разве знает извилистый дождевой поток, куда потечет, или молния — куда ударит?