Не забывай меня, любимый! - Анастасия Туманова

Мери не успела и слова сказать в ответ, а Митька уже выпустил её руку и скрылся в потёмках. Она так и не услышала ни звука его шагов, ни скрипа калитки, словно Мардо попросту растворился в этой темноте.

* * *

Дину выпустили из больницы через неделю: вернее, девушка сама сбежала оттуда, как только почувствовала, что более-менее уверенно стоит на ногах. Мери, которой подобное решение подруги вовсе не понравилось, всё же вынуждена была согласиться с ней: цыгане уже не могли дольше оставаться на этом месте. Ранним холодным утром, когда вся больница ещё спала, Дина при помощи подруги переоделась в цыганскую одежду, сунула ноги в принесённые подругой валенки, Мери укутала её шалью – и они вдвоём неслышно покинули спящий барак.

Цыгане шумно обрадовались их возвращению, но Настя разворчалась: зачем не предупредили, зачем одни пошли целую версту через город, Динка вон вся синяя, цыгане могли бы и телегу за ней прислать, вот как окажется теперь, что всё леченье насмарку… Дину, в самом деле бледную до синевы на висках, едва стоящую на ногах, немедленно закутали в чью-то овчину и усадили у догорающего костра, а цыгане лихорадочно принялись сворачивать шатры и укладываться. Мгновенно табор был готов в дорогу, и полчаса спустя розоватые, блёклые лучи зимнего солнца, лениво выглянувшего из низких облаков, осветили вереницу цыганских телег, неспешно покидающих Рославль.

К Смоленску подъехали через три дня. За это время наступила оттепель, которой уже никто не ждал. Улёгшийся, казалось, крепко и надолго снег снова растаял, обнажив рыжую грязь на дороге, которую лошадиные копыта, сапоги цыган и босые ноги цыганок быстро превратили в подобие овсяного киселя. Ветви придорожных вётел затрещали от порывов пронзительного ветра, чёрная вода в дорожных колеях морщилась и дрожала от падающих на неё сухих листьев, в ней отражалось низко нависшее свинцовое небо, с минуты на минуту готовое разродиться очередным снегопадом или ледяным дождём.

– Дина, милая, потерпи ещё немного, – тихо произнесла Мери, вскочив на телегу Ильи, где среди мешков, подушек и перин сидела подруга. – Потерпи, Илья Григорьич сказал, что немного осталось, ещё три версты, там – по мосту через реку, и вот он, Смоленск. В доме тебя положим, там тепло, доктора позовём… Потерпи, ради бога, уж совсем чуть-чуть осталось…

Дина не отвечала: ей в самом деле было плохо.

Подтаявшая после оттепели, раскисшая дорога оказалась ужасной – вязкая грязь засасывала и ноги, и копыта, колёса застревали в колеях, и цыгане выбивались из сил, понукая лошадей и подталкивая сзади телеги. Мери то и дело спрыгивала на землю, упиралась ладонями в тележный задок вместе с Дарьей и Настей, налегала со всей мочи, уже не чувствуя ледяной воды, заливавшейся в ботинки, не ощущая озноба на спине от холодного ветра и лишь мельком удивляясь: как она до сих пор не схватила жесточайшую простуду за эту дорогу до Смоленска? Впрочем, гораздо больше девушку волновали другие вещи. Украдкой она покосилась назад, где, ругаясь страшными словами, помогал своим серым выбираться из канавы Митька Мардо. Копчёнки не было видно, но из-за телеги слышалось её пыхтение и приглушённая брань: она тоже толкала сзади. Взгляда Мери Митька не замечал, однако девушка сама, с минуту посмотрев в его перекошенное яростью, испорченное шрамами тёмное лицо с брызгами дорожной грязи на лбу и щеке, передёрнув плечами, отвернулась.

Мардо внушал ей непреодолимый ужас с той самой ночи, когда она нечаянно застала его в бараке у постели Дины. Мери понимала, что обещание Митьки сдать «недобитую княжну» новым властям не было пустым звуком, что он вполне мог выполнить свою угрозу. Она уже слышала от цыган о том, что в ту страшную ночь, когда убили отца Дины, Мардо лично застрелил четверых человек, чтобы дать цыганам сбежать. Но она знала и то, что несколько лет перед этим Митька служил новой власти и что в цыганский дом он пришёл вместе с красноармейцами и в куртке комиссара. От него всего можно было ожидать… Мери делалось жутко при мысли о том, что «это чудовище», как она мысленно называла Митьку, всерьёз заинтересуется Диной. Девушка не знала, что ей делать. Рассказывать обо всём Дине не было никакого смысла: та ещё не оправилась после болезни и вряд ли смогла бы даже как следует выслушать подругу. Жаловаться её матери?.. Но на Дарью больно было смотреть: она до сих пор не пришла в себя после того, как на её глазах застрелили мужа, и ходила по табору почерневшая, осунувшаяся, почти не открывавшая рта. Её ещё хватало на то, чтобы гадать по деревням и клянчить у заборов куски, как другие таборные женщины, но вечерами, накормив детей и внуков, она садилась у палатки и часами, долго, не мигая смотрела в огонь своими чёрными, чуть раскосыми глазами. И никто – ни сыновья, ни невестки, ни даже мать – не рисковал подходить к ней в эти часы. Как могла Мери соваться к Дарье сейчас со своими подозрениями насчёт Мардо? Можно было ещё, разумеется, поговорить с тётей Настей, но девушку останавливало то, что Митька, как ни крути, всё же тёти-Настин сын и в таборе свой, а она, Мери?.. Она, которую цыгане не прогнали до сих пор только из жалости, которой, слава богу, разрешили перезимовать с табором, и которая должна весной отправиться на Дон в поисках невесть какой родни? Хороша будет её благодарность этим людям, если она, не прожив в таборе и месяца, начнёт разводить сплетни и наговаривать на Митьку! Хотя, вероятно, и наговаривать нечего… Может, не было ничего ужасного в том, что он приходил посмотреть на Дину? Ведь, если подумать, опоздай Мери тогда хоть на полчаса или останься ночевать в таборе – она ничего бы не узнала об этом… Митька же не прикасался к Дине, только смотрел, может, ничего страшного в том не было?.. Но в глубине души Мери чувствовала: то, что она случайно увидела, – очень важно, очень серьёзно, от этого нельзя отмахиваться… В конце концов она решила про себя, что жаловаться на Мардо никому не будет, однако со своей стороны шагу не сделает от Дины. Может, Мери и не сумеет по-настоящему защитить подругу в случае каких-то решительных Митькиных действий, но уж шум поднять сможет наверняка. К тому же вскоре Дина оправится, придёт в себя, и уж тогда они спокойно поговорят об этом. Но, утешая себя таким образом, Мери чувствовала, что кошки на сердце не перестают скрести.

К вечеру измученные лошади дотащили цыганские телеги до окраины Смоленска. Впереди, за рекой, уже видны были низкие, почерневшие домишки Цыганской слободы, где с незапамятных времён зимовали таборные цыгане. Оставалось только перейти по мосту маленькую, но вредную и довольно глубокую речонку, устремлявшуюся неожиданно сильным течением к Днепру. Табор спустился по дороге с невысокой, скользкой от грязи горки, телеги не спеша подкатили к реке… и поросший камышом и осокой берег внезапно огласился дружной цыганской бранью. От знакомого широкого моста, который они из года в год переходили со всеми телегами и лошадьми, осталось лишь несколько рассохшихся досок, едва держащихся на осклизлых столбах, которые торчали из чёрной, водоворотами закручивающейся вокруг свай воды.

– Тьфу, холеры, чтоб им всем по такому мосту на тот свет переходить! – выругал неизвестно кого Илья, спрыгнув с телеги и подходя к остаткам моста. – Столько лет стоял, столько лет по нём ездили – а теперь вот вам!