Смотри, я падаю - Монс Каллентофт

Дома Тим включает телевизор. Смотрит местные новости. Ничего нового о Наташе Кант.

Он сидит на кровати.

Ему хочется расспросить мамасан Эли о праздниках, то, чего она ему не сказала. На какое из этих торжеств или сборищ она послала Соледад в тот вечер, она должна бы это знать, но совсем не обязательно. Она могла поставлять девушек и парней, не зная, куда они попадут. Они могли быть проглочены такой ночью с беспощадным аппетитом, причем так, что мамасан Эли не знает ни как, ни где именно. А вот почему – тут нет никакой тайны. Похоть. Власть. И насилие. Шрамы Соледад, ее слова «один мужчина, который был хуже других. Настоящий дьявол».

Он спокойно сидит на кровати, пытается ни о чем не думать, только смотреть в окно на свет уличных фонарей, который кажется сильнее, чем темнее становится надвигающаяся ночь.

Это только иллюзия.

Он видит одно, но это совсем не то, что происходит на самом деле.

Всего через несколько минут.

Шум мотора, визг тормозов, резина, которая загорается от трения об асфальт, хлопают дверцы машин, и Тим вскакивает с кровати, бежит к окну и выглядывает на улицу.

Полицейская машина.

Национальная полиция.

От желтого света фонарей блестит синяя крыша машины, из нее выходят трое. Двое крупных мужчин в форме, те, что забирали его в прошлый раз, и один в штатском, в сером шелковом костюме, ткань которого выглядит как чистое серебро.

Это Салгадо. Его масляные волосы, щечки, подпрыгивавшие в баре Bosch, когда он уверял, что по делу Эммы работают его лучшие оперы, его спина, когда Тим фотографировал письмо Канта о самоубийстве.

Они звонят в домофон, но не в его квартиру. Звонок разносится по всему зданию, и он слышит возмущенные голоса с других этажей.

Он выходит из спальни в гостиную. Не включает никаких ламп.

Слышит, что полицию впустили в дом. Удивляется, что они не взломали дверь без всяких разговоров.

Они взбегают вверх по лестнице.

Он бросается к тайнику, хватает пакет с почти сотней тысяч евро. Берет свой пистолет, засовывает его за ремень, а они уже стучат в дверь.

– Тим Бланк, – орут они. – Тим Бланк, ты там?

Он поднимает до упора окно в туалете, становится на унитаз, бросает вниз на жестяную крышу двумя метрами ниже пистолет и пакет, слышит глухой звук удара об металл.

– Открывай, открой дверь, а то мы ее выломаем.

Он извивается, как угорь, застревает, матерится, опять ползет, вот уже грудь за окном, пытается пролезть, должен вылезти, слышит грохот ломающейся двери, которую срывают с петель, приземляется и слышит голос Салгадо.

– Где он? Рассредоточиться и искать.

Тим протягивает руки к шершавому фасаду, ощущает его неровности, и вот он уже летит на крышу, где пакет. Принимает свой вес обеими руками, бережет затылок, откатывается в сторону именно так, как учили на тренировках. Но ничто не может заглушить удар тела о жесть крыши, и это не просто хлопок, как только что падал пистолет и деньги, это грохот, который отдает эхом в ночи, указывая на него, ТАМ! ОН ТАМ! ЗДЕСЬ!

Они кричат в квартире:

– Туда давай.

– Сюда.

Он поднимается. Берет пистолет, пакет, бежит по крыше и снова слышит голос Салгадо: «Я вижу его, он убегает», и Тим ждет удара пули в тело. Два метра до первого балкона. Оранжевый баллон с газом, детский велосипед.

Разбегается.

Должен допрыгнуть.

«U watch me dad»[118]

Он летит в воздухе, его закручивает, он ударяется косточкой о перила, но не больно, ему удается выпрямить тело, приземлиться на каменные плиты балкона, не создавая лишнего шума, он карабкается на перила, еще два метра до следующего балкона. Он должен туда долететь, иначе он упадет вниз, а они орут, «вот он, стреляйте», не стреляйте, и свет зажигается во всех домах, и

да да прыгай

Он допрыгивает, чувствует свой вес, который тянет его к земле, но достигает второго балкона, переворачивает пластмассовое ведро, которое задевает пакет с пустыми бутылками от прохладительных напитков, они звенят.

Никаких пуль, никаких звуков стрельбы. Только плач ребенка и лай собак.

Он прыгает дальше, вниз на цистерну, с нее во внутренний двор соседнего дома, чувствует боль в икрах от жесткого приземления на асфальт, но справляется, слышит крик Салгадо, «мы возьмем его на Las Avenidas».

Но это уж дудки, не успеете.

Застекленная дверь подъезда закрыта на замок, он берет пистолет за дуло, поднимает, ударяет и разбивает стекло у замка. Просовывает руку и осторожно, но быстро поворачивает замок, пробегает через вестибюль, в дверь и оказывается на авеню в ночном свете и ночном тепле. Думает, в какую сторону бежать, знает, что надо торопиться, выбирает путь прямо, через широкую авеню, чтобы исчезнуть в мешанине переулков Старого города. Но они могут увидеть, как он перебегает дорогу?

Пистолет под ремнем.

Он должен успеть пересечь авеню до того, как они обогнут квартал. Он бежит, уклоняется от такси с выключенным огоньком и пассажиром на заднем сиденье, шофер сигналит, не сигналь, черт тебя подери.

Тим нацеливается на переулок перед собой, бросается туда, бежит между каменными домами, которым много сотен лет.

Прислушивается к шагам за спиной.

Голоса.

Крик.

«Он туда скрылся».

Прямо перед ним синий мусорный контейнер, воняет гнилыми отходами, прогорклый и чуть сладковатый, почти трупный запах.

Запрыгнуть в контейнер?

Нет.

Он пробует толкнуть входную дверь.

Она открыта.

Один из многих подъездов.

Он входит.

Хватает пистолет и ждет, если они подойдут, я буду стрелять. На улице приближается тень, за ней еще одна, они останавливаются, тихо переговариваются, он не слышит, что они говорят, но это полицейские. Он крепко держит пистолет, целует дуло, не понимает, почему он это делает, и вдруг вспоминает: поцелуй, которым его наградила Эмма в Арланде перед тем, как выйти из машины. Как она потянулась к нему через пассажирское сиденье, какие холодные у нее были губы, такие холодные, и она тянется к нему, где твое дыхание? Я не хочу это видеть, не сейчас, Эмма. А тени медленно движутся вперед, услышали они меня, он стоит неподвижно, хочет сдать назад, но ему некуда деться. И он видит ногу в сером шелке, мясистое лицо, руку с еще более черным пистолетом, и он подносит пистолет к губам, дышит, тяжело, тихо, и я чувствую твое дыхание, Эмма, я иду к тебе, останься со мной, дыши, будь живой.