Айдахо - Эмили Раскович

Исчезнувшая.

Сперва тихо, потом с возрастающей громкостью ищейки рвутся вслед за исчезнувшей.

Лапами по земле, полупедальные шажки, зловеще, далекий, приглушенный гром. Она слышит обертон в лесной чаще, это ее муж, ладони решительно рассекают воздух, высокие аккорды катятся вниз, и мелодия опускается в бас, становясь едва различимой. Теперь он спешит уже не за гончими, а за игривыми, низкими и остинатными нотами Ру, который ныряет в овраги нежной мелодии, ведущей в школу Мэй, а там уже раздаются печальные звуки свечей на бдении, искрящиеся, звонкие трели малых терций, и точно такое же бдение в школе Джун – в школе Энн, – куда она не пошла по причинам, которые так и не смогла себе объяснить, решив наблюдать из окна своего класса, и теперь это бдение выплывает у нее из-под пальцев, огоньки летним вечером на маленьком школьном дворе, хроматические силуэты, едва слышные, вниз по тропе к озеру, а там искорки растушеваны педалью, воздушные аккорды света.

Скрипит причал: катятся кубарем рваные аккорды. Следом – короткие обрывки мелодий, напряженные, дерганые движения рук. Правнуки Джун Бейли Ро все громче и громче, слепая ярость. Быстрое стаккато прищепок, снимаемых с бельевой веревки под дождем, кукольные чашки, с удовольствием растоптанные, звон пряжек пляшущих башмачков. Постепенно они расходятся, башмачок в правой руке – на восток, башмачок в левой – на запад, музыка снова меняется, и вот их уже нет. Воздушная гладь. Эхо исходных тактов, первый рефрен.

И в этой зловещей дымке нот мелодия уносит Энн в недавнее прошлое, в ее собственный лес, где она удивительным образом заблудилась. Где-то месяц назад она гуляла с собакой, а когда решила осмотреться, заметила на деревьях две таблички, которых прежде никогда не видела.

И тогда она осознала, что таблички отмечают границу ее собственной земли, что, заблудившись, она взглянула на эту землю извне, взглядом чужака.

Она слышит себя, как она смотрит на эту землю, заглядывает за таблички. Она нависает над клавишами; музыка полна ожидания. Сосны роняют капли смолы в движениях пальцев. Рыхлая земля в мажорной тональности. Только в этом месте слышен текст – надписи на табличках. «Проход воспрещен», – гласит одна, громко и отчетливо, среди деревьев. А другая, гладкая и неспешная, шесть нежных нот, растворяющихся в лесу кружевом паутинок: «Здесь играют дети».

Полный такт тишины.

Она остановила Энн, эта табличка. И вот в расслабленных руках она держит три этих слова, не таких мучительных, как остальные реликвии времен Дженни. И хотя бы на миг, стоя на опушке своего леса, левая рука опирается на ствол, правая прижата к сердцу, обе руки на клавишах, она чувствует таинственное освобождение. Полный покой.

Ведь надпись до сих пор по-своему верна. Музыка возобновляется, негромко, но это уже не музыка Энн, а простая мелодия, с которой она начала, только в другой тональности. То, что возвестила табличка над лесом, над песней, – это состояние или атмосфера, отдельная от людей, которые тут живут. «Здесь играют дети». И неважно чьи, неважно кто – дочери Уэйда с Дженни или правнуки Джун Бейли Ро. Это что-то в камнях и в почве, в запахе деревьев, протянутая рука, мелькнувшая ладонь. Это что-то за пределами жизни всех обитателей горы, вернее, это граница их жизни. Граница всего, что теперь принадлежит Энн. Она шагает через нее, прямо в нее, домой.

Перенос музыки на бумагу занимает три дня. Закончив, она поднимает глаза: дом стал другим. Мягким, уютно выцветшим. Солнце, двигаясь привычным маршрутом, выписывает на обивке дугу. Прежде она этого не замечала. Она встает из-за фортепиано, окидывает взглядом гостиную. Во всем теле легкость. Кофе, забытый на крышке фортепиано, давно остыл, она пересекает комнату, открывает дверь и выливает его в траву.

В последующие годы произошло много событий. Она устроилась в небольшую школу «Айдахо Хилл» и не успела оглянуться, как ее уже обступали фермерские дети из соседнего городка. Кто бы мог подумать, что хаос этой мозаики лет, составленной из рождественских представлений и весенних концертов, доставит ей столько радости? Ей исполнилось пятьдесят. Она подружилась с женщиной с работы, и однажды та излила ей душу. Зимой она расчищала дороги, весной она сажала огород. Она оплакала Ру. Она снова стала писать отцу и даже разговаривать с ним по телефону. Во время одного такого звонка она рассказала ему – впервые за все эти годы – полную историю своего замужества, тогда как раньше размывала хронологию, опускала важные детали, и не потому что на первых порах боялась, что отец попытается ее отговорить, а чтобы хоть в каком-то мире у нее была более ровная жизнь.

Такая жизнь у нее теперь. Она осталась на горе по своей воле, а не оттого что ее удерживает прошлое Уэйда. И все благодаря тому, что она открыла в себе способность писать – переписывать – музыку. Творить. Каждый новый день встречает ее аккордами из «Портрета», но когда она встает с постели, звучит уже другая мелодия, ее собственная.

Иногда при взгляде на фотографию правнуков Джун Бейли Ро ее охватывает странное чувство. Ей до сих пор до боли жалко Уэйда, но в то же время она понимает и Джун Бейли Ро, которая как могла распорядилась деформированной любовью отца Уэйда, обналичив его чеки. Джун ни о чем не жалела, хоть и просила прощения, хоть и возмещала деньги, истраченные на комфортную жизнь, которые взяла без спроса и вернула слишком поздно.

Впрочем, вовсе не поздно. Как раз вовремя. Энн исполняется пятьдесят семь, пятьдесят восемь. Дети стоят на подиуме в актовом зале, и она поднимает руки, удерживая хор голосов ферматой. А потом, почувствовав, как мелодия дрейфует, сжимает кулаки и отпускает их голоса.

Дети сходят вниз. Толпятся вокруг нее. Пробегают пальцами по клавишам туда-обратно, оставляя жирные отпечатки, хлопают губками для доски, размахивают куртками, кричат:

– Спасибо, миссис Митчелл, спасибо, до свидания!

– На здоровье, на здоровье, до свидания.

Но по вечерам, после занятий, стоит вернуться домой, прошлое возвращается к ней. Прошлое возвращается и с наступлением лета, все той же старой песней рвется наружу сквозь сотни голосов, услышанных за весь год. Едва начнутся летние каникулы: Как быстро пролетело лето, / Побыв ненастною порой….

Когда это происходит, когда возвращаются тьма, и сомнения, и чувство вины, она садится за фортепиано и начинает играть. Музыка ее успокаивает. Она уже привыкла додумывать мелодию, перекраивать ее, отпускать. Две горы на расстоянии пяти октав, и обе ре: Айрис – высокая ре, покалывающая слух неожиданной беззащитностью, Лёй – низкая, гулкая. С каждым разом мелодия оборачивается чем-то новым, снимая с нее старые обвинения. Иногда Энн перекладывает ее на ноты. Иногда встает и открывает окно, словно бы выпуская музыку на волю. Это ее и спасает – возможность вылепить из песни понятные и знакомые чувства, не чужие переживания, не домыслы и не страхи. Ее собственную утрату. Ее собственную жизнь. Никогда прежде на душе у нее не было так легко. Она может взять любую ноту из той старой песни и поместить ее в сугробы, в которых погиб отец Уэйда, и смотреть, как нота кристаллизуется, дробится на ледяные осколки, искрящаяся, тугая и грозная музыка, которую – едва она родится и осядет на бумаге – можно отложить в сторону, или исполнить снова, или бросить в огонь.