На край света - Уильям Голдинг

— Мучение, а не езда. Мисс Чамли…

— Хелен решила, что следовало прислушаться к совету наместника, хотя, по-моему, это был не совет, а приказ! Впрочем, убедить Хелен сложно даже людям почтенным.

— Ее и молодой, вроде лейтенанта Бене, не убедит.

Марион захихикала.

— Ах, мистер Бене! Он испытывал к Хелен такое tendre[42]— весь корабль только об этом и говорил!

— А вы, мисс Чамли?

— Мы в основном о Франции разговаривали. Я всегда рада случаю поговорить по-французски. А вы говорите по — французски, сэр?

— Не так бегло, как мистер Бене.

— Уверена — на вашем корабле ему стало легче, потому что у нас он совсем загрустил. Все время молил о entretien,[43] о встрече тет-а-тет — ой, наверное, не следует об этом…

— Прошу, продолжайте!

— Дженет, не слушайте! Сэр Генри страшно разозлился. Понимаете, меня попросили постоять с подветренной стороны, у входа, мистер Бене ворвался в каюту, упал на колени и, декламируя стихи, схватил Хелен за руку. И тут корабль качнуло… Они как свалятся друг на друга! Неожиданно, словно по заказу, сэр Генри вошел в каюту с противоположной стороны, через вторую дверь, которой он обычно никогда не пользовался! Прямо как в театре!

— А потом?

— Он так вспылил! Сэр Генри, я имею в виду. И меня отругал. Можете себе представить?

— Вполне. Хотя сам я не в состоянии на вас обижаться.

— На меня обиделся даже мистер Бене, хотя и ненадолго: я пригрозила ему, что расскажу леди Сомерсет, как мучительно он стыдится своего имени. Потому он и перестал…

— Ничего не понимаю.

— Да, там все очень запутанно. Видите ли, его отец чуть ли не начал французскую революцию, а потом ему пришлось бежать, чтоб не попасть на гильотину, и он бросил все свои поместья, вообще все оставил, и взял новую фамилию, в насмешку над собой — по-моему, это очень по-французски.

— Так вот в чем дело! Вот почему он так вскипел… Вот почему мистер Преттимен… И миссис Преттимен…

— Думаю, как только война кончится, он вернет себе прежнее имя.

— Мисс Чамли, а сколько вам лет? — вырвалось у меня.

Мисс Оутс возмущенно пискнула, а мисс Чамли вздрогнула от неожиданности.

— Мне? Мне семнадцать, мистер Тальбот. Почти восемнадцать. Вы ведь не думаете, что я…

— Что вы — что?

Мы обменялись взглядами. Мисс Чамли залилась нежным румянцем.

— Что я слишком молода?

— Нет-нет! Время…

— Клянусь, я никогда не заставлю вас страдать!

— Я…

— Не переживайте, сэр! Мистер Бене рано или поздно придет в себя. А сэр Генри вообще уже давно все забыл. Я успокоила вас, сэр?

— Да, конечно. Вы даже не представляете как.

Неужели мы все это говорили? Неужели она и впрямь была такой юной, невинной, непорочной, а я был тронут ее милой болтовней? Чувства, которые всколыхнулись во мне тогда, питали все мое последующее существование. Где же он, тот юный безумец, которому нечего было терять, которому многому предстояло научиться и перед которым расстилалась целая жизнь? Да, что-то в этом роде мы и несли — и не притворялись.

— Это происшествие, мистер Тальбот, надо благополучно забыть. Поступим с ним так, как велел когда-то нам мистер Джесперсон, преподаватель Ветхого Завета, говоря: «Стихи с двадцатого по двадцать пятый не следует изучать слишком уж пристально, а главу седьмую вообще должно пропустить!»

— Иногда в этом есть смысл.

— А вы знаете, Индия — совсем не библейская страна. Я точно знаю, потому что, когда мы были в Калькутте, я сверилась у кузена с круденовым «Полным толкователем библейских изречений».[44]Так вот, на букву «И» нет никакой Индии.

— Как это грустно!

— Нет-нет, я совсем не хотела вас огорчать!

— Дорогая мисс Чамли, с вами моя жизнь состоит только из цветов и солнца! И что за беда, если завтра на небе появятся тучи?

— Джентльменов солнце не страшит, потому что они не боятся загара. Но для юной особы — сами видите: перчатки на пуговицах до самых локтей, и без зонтика — никуда. В Индии местные жители — они такие милые, совсем-совсем коричневые, — так вот, местные жители при виде английской леди просто лишаются дара речи, как ангел в «Комусе».[45]Так что нам никак нельзя загорать, иначе мы не сможем нести благо, как делаем сейчас. Кузен говорит, что к концу века весь полуостров Индостан станет христианским.

— И все благодаря цвету лица наших английских дам!

— Вы надо мной смеетесь!

— И не думал!

— Дженет, не слушайте, пожалуйста. Мистер Тальбот, а вы нашли мою записку — ту, что я сунула в письмо леди Сомерсет?

— А как же!

— Поверьте, в тот миг, как письмо передали к вам на корабль, я готова была отдать все на свете, лишь бы вернуть мое послание назад, потому что оно было слишком прямым, слишком откровенным — вы наверняка нашли его чересчур… Чересчур…

— О, мисс Чамли, да ваша записка буквально вернула меня к жизни! Я ужасно дорожу этим клочком бумаги и могу пересказать вам ее слово в слово.

— Нет-нет, не стоит. И все-таки вам не почудилось, что слова могли бы быть и…

— Для меня они священны.

— Дженет, можете открыть уши. Дженет!

Я обернулся. Мисс Оутс просунула руки под шляпку и плотно зажала уши. Вытаращенными глазами она смотрела назад, туда, откуда мы ехали. За нами бежал совершенно голый абориген с довольно-таки устрашающим копьем в руках. Пришлось несколько раз на него прикрикнуть. Он повернулся и исчез в зарослях кустарника — пожалуй, не из-за моих криков, а оттого, что потерял к нам интерес, как среди них водится.

— Думаю, пора поворачивать.

Наш злосчастный конь навострил уши и трусцой отправился назад. Он знал, куда бежит, и устремился к родному стойлу вопреки всем моим стараниям. Видимо, тормозить было не в привычке у его владельца. И в самом деле — к чему останавливаться у миленького деревца или около хорошеньких домиков, у колодца, у лодочной мастерской? Запястья мои горели от безуспешных попыток сдержать резвый бег скакуна. Мы выехали на мыс, с которого открывалась панорама залива. Сердце мое возрадовалось: на берегу стояла деревянная скамья для уставших путников, хотя рядом с ней и отирался абориген, озирая пристань с хозяйским видом! Лошадь встала у скамьи. Дикарь удалился, даже не обернувшись.