Знаки любви - Ян Хьярстад

толстой автобиографии или увесистом эпосе. Несколько часов напролет я слушала, как его голос, у самого уха, повествует о травмах во время скалолазания и метания ножей или о детских болезнях. Если бы пропустить Артура сквозь все те машины, которые делают снимки человеческих внутренностей, думается мне, на рентгене оказались бы только тексты, целая маленькая библиотека для каждой части тела. Артур состоял не из плоти и крови, но из рассказов.

Я легонько дотронулась до его спины. По коже побежали мурашки, бугорки, напоминающие шрифт Брайля. Я все гадала, что же лежит глубже, прячется за всеми теми побасенками, которыми он меня развлекал. В свете ламп его тело казалось прозрачным. Прячущим другие знаки, шрамы, отметины – слой за слоем.

Он тихо лежал возле меня. Я посмотрела на морщинки вокруг его глаз.

– Все твое тело – история, – сказала я.

– Знаю, – был ответ.

* * *

«Сегодня слово написанное постепенно утрачивает глубину», – без конца повторял литературный критик Андре Пиккар. И чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, он раз за разом рассказывал о редкой каменной формации в южной Африке, так называемом «kopje», девяти валунах, балансирующих друг на друге. Нижний валун имел форму лежащего Z. Камни приобретали интенсивный красный оттенок на восходе и на закате, и живущие в округе племена им поклонялись. Местные жители пересказывали истории любви своих предков, опираясь на то, как эти девять камней гармонично балансируют друг на друге. Сразу по окончании Первой мировой войны в Африку прибыли европейские геологи и попытались объяснить это поразительное явление природы. Они исследовали, насколько глубоко камень в форме буквы Ζ залегал в земле. Но тщетно. Казалось, что основание холма было таким же глубоким, как сама земная оболочка. Однако благодаря их изысканиям вскрылось ранее неизвестное месторождение минералов цинка. С тех пор Зета-таун, как сегодня зовется то место, славится обширным и чрезвычайно прибыльным горным делом.

Последовало несколько волшебных недель. Несколько раз я становилась свидетельницей редкого природного явления: снегопада в лучах солнца. Я могла шагать по улицам, перед глазами мельтешили кристаллы льда, а сзади за мной плелась тень. Я только изредка занималась шрифтом. Чем сидеть за компьютером, мне больше нравилось лежать голой, прижавшись к нему, и слушать короткие обрывочки его биографии на основании отметин на теле, кусочки, которые я сохранила в памяти и через какое-то время сумела соединить в историю, примерно так же, как в младших классах однажды смогла сложить буквы в письмо, строчка за строчкой.

Мама Артура преподавала музыку в небольшом городишке в регионе Сёрланн – что также объясняло характерное Артурово «р». Ребенком он часто усаживался перед проигрывателем вместе с мамой и слушал музыку. Она была неразговорчива, предпочитала ставить ему пластинки.

«Музыка – голос Бога на Земле», – говаривала она.

Мама регулярно наведывалась в разные европейские столицы, чтобы посетить концерты лучших оркестров и дирижеров. Я не знаю, правильно ли я все поняла, но, судя по обрывочным рассказам Артура, она нередко встречалась с мужчинами во время этих поездок – каждый раз с новыми – на концертах или при схожих обстоятельствах.

При всем при этом мать Артура была женщиной свободных взглядов, и в согласии с этим она превратила свою жизнь в уникальный проект. Мать Артура хотела повысить уровень терпимости в мире.

«Единственное, что спасет нас как вид, – это способность мириться с различиями», – повторяла она Артуру.

Она полагала, что музыка может в этом помочь, но ей хотелось способствовать конкретными действиями более биологического толка. Поэтому она озаботилась тем, чтобы зачать по ребенку от трех разных мужчин, у которых вдобавок было разное этническое происхождение. Иными словами, у троих сыновей были отцы из трех разных культур. И никто из отцов, пробывших с матерью Артура сутки, от силы двое, не ведал, что в Норвегии у него родился ребенок. Артур был младшим. Когда он был еще совсем мал, двое его старших братьев с благословения матери переехали в метрополии за границей, и он едва их знал.

На вопросы любопытного Артура мать отвечала только, что его отец со Среднего Востока, из Сирии. Она повстречала его в Лондоне на концерте, где исполняли Шопена и солировал Артур Рубинштейн. Это все, что она рассказала. Сколько бы Артур ни допытывался и ни спрашивал. Но он решил: я родом не из Норвегии, а из Сирии.

– Люди много сплетничали?

– Да, болтали. Но я никогда от этого не страдал. А уж это кое-что да говорит о моей маме.

Старшие братья не заинтересовались музыкой, и мать предложила Артуру начать учиться игре на виолончели, и тот согласился. У мамы была подруга-виолончелистка, которая преподавала. Артуру всегда нравились и она, и звук ее инструмента. Он посещал ее несколько лет. Со временем он научился пропевать ноты прежде, чем приступить к игре; он работал над техникой левой руки, техникой владения смычком, разбирал этюд за этюдом. Но он полюбил виолончель. Уже в подростковом возрасте он исполнял сложные произведения вместе с матерью. Они дебютировали на публике с Сонатой для виолончели и фортепиано № 1 ми минор Брамса.

«У тебя такая же горячая кровь, как и у твоего отца», – сказала она после.

Теперь Артур играл в губернском оркестре, начал брать уроки в Осло, прошел в финал Конкурса юных исполнителей классической музыки Норвегии. По окончании школы он оказался в числе немногих, кто прошел прослушивание в Королевскую академию музыки и переехал в Лондон. Он открыл в виолончели новое звучание. В академии преподавали одни из самых талантливых педагогов мира, к тому же он мог черпать вдохновение на частых мастер-классах. Какое-то время он брал домашние уроки у легендарного Уильяма Плита, который во времена свой юности в Лейпциге был учеником еще более легендарного Юлиуса Кленгеля, автора «Гимна для двенадцати виолончелей». В Лондоне Артур прижился, в частности потому, что там он чувствовал себя ближе к своему неизвестному отцу. Он всегда думал, что стоит снова поговорить о нем с матерью, но все откладывал и откладывал. Ему стал понятен граничащий с презрением скепсис матери к словам. В Лондоне он, однако, тосковал и часто ловил себя на том, что ноги несут его в арабский квартал неподалеку от академии, к Эджвер-роуд, где он садился в кафе или ресторанчике и ел киббех или фалафель, или другие блюда Среднего Востока, или просто выпивал стакан лимонаду, или покупал сладкий пирог с орехами и медом, разглядывая курящих кальяны мужчин.

В первые недели наших отношений я до того скучала по Артуру, что еженощно видела его