Зенитная цитадель "Не тронь меня!" - Владислав Шурыгин

— Командир! Два «месса» на нас!

Даньшин кинулся к дальномеру, на свое привычное место. На ходу что-то крикнул пулеметчикам — те уже развернули ДШК в сторону приближавшихся «мессершмиттов». Язвинский оглянулся. По привычке хотел было кинуться на ют, к кормовому 37-миллиметровому автомату, — там на ящиках запасного артимущества во время отражения воздушных атак он обычно сидел, но теперь как-то разом, неожиданно увидел, охватил взглядом непривычно пустую палубу, сиротливые без людей орудия. Резануло слух слово «командир». Прежде это всегда связывалось с капитан-лейтенантом Мошенским. Только с ним. Теперь его нет, а над палубой прозвучало: «Командир! Два «месса» на нас!»

В бою кто-то всегда должен быть командиром. Погибнет один командир — вместо него назначается другой. И даже если в живых останутся двое, один из них все равно командир!

Пулемет Головатюка и Оноприйчука стал бить по заходившим на батарею самолетам. Очереди его были похожи на уколы, экономные, злые.

Горстка людей — лейтенант Даньшин, два пулеметчика, дальномерщик, сигнальщики — отражала атаку «мессеров». И, видно, опасными для фашистов были очереди опытных пулеметчиков, если крайний слева «мессер», взяв круто в сторону, поднырнул под второго, мчавшегося с ним рядом.

Выстрелов пулемета не было слышно. Все заглушил, придавил к броне, к морю рев летевших на бреющем «мессеров». Язвинский заметил, как мигали в носовой части правого «мессера» огоньки выстрелов, но очереди эти прошли, к счастью, мимо…

Самолеты ушли. Сигнальщики были начеку — не проглядеть бы второй заход или хитрость какую… В одном из сигнальщиков Язвинский узнал старшину 1-й статьи Бойченко. Радостно подумал: «Жив Миша. В таком аду уцелел…»

— Товаришу командир! Немаэ бильше патронив…

Понуро шел от бесполезного теперь пулемета старшина Павел Головатюк.

— «Мессеры» заходят с кормы! — прокричали с мостика.

Даньшин резко оглянулся, скомандовал глухо, непривычно:

— Вниз! Всем вниз!

Головатюк и Оноприйчук заспешили к люку. Бросился в укрытие Михаил Бочков…

Язвинский инстинктивно прижался спиной к стене рубки, а Даньшин, волевой Даньшин, только что приказавший всем укрыться, стоял на палубе во весь рост и в бессильной ярости грозил кулаком приближавшимся самолетам.

— Товарищ лейтенант! Товарищ… — Из люка, что вел в кубрик, рывком выскочил Виктор Донец, бросился к лейтенанту… Думалось, что сейчас он оттолкнет, силой уведет Даньшина с палубы, но он встал с ним рядом, худой, высокий, и как бы заслонил собою лейтенанта от мчавшегося на батарею «мессершмитта». Выхватил из кобуры наган и, почти не целясь, стал стрелять по самолету.

Свирепый рев авиамотора обрушился на людей. Что-то защелкало, завизжало, замелькало над палубой в самых разных направлениях…

«Мессершмитт» промахнулся. Почему-то казалось, что он повторит налет, но ни он, ни другой, летевший в стороне, атак больше не предприняли. Подошли бледные Даньшин и Донец.

— Все! — негромко сказал Даньшин.

— Что «все»? — спросил Язвинский, лишь бы не молчать.

Даньшин взглянул на него печальными, потухшими, точно пепел костра, глазами и раздельно повторил:

— Все, Боря. Отвоевалась плавбатарея. Пойдем вниз.

— Товарищ лейтенант! Флаг!.. — тревожно вскрикнул кто-то из стоявших неподалеку матросов.

Даньшин взглянул в сторону бака. Где же флаг?! Его не было. Очевидно, перебило пулями.

— Донец! Бойченко! — Голос лейтенанта зазвенел, и Язвинский удивился столь разительной перемене: только что отрешенность и боль — теперь твердость и ярость. — Как угодно, но флаг до места!

Донец словно ждал этого приказания. Отозвался:

— Есть, флаг до места! — выхватил взглядом стоявшего в проеме рубочных дверей старшину Бойченко, крикнул, увлекая за собой: — Пошли, старшина! — заспешил к мачте.

Из-за покореженного бортового ограждения поднялись на палубу старшина 2-й статьи Камынин и матрос Циленко. С них ручьями стекала вода — видно, добрались вплавь… Камынин подошел к военфельдшеру Язвинскому, доложил, что он и Циленко прибыли.

— Кого еще удалось передать в операционную? — спросил Язвинский.

— Всех, кого врачи сочли тяжелыми. Бесчастного снарядом убило…

— Как убило?

— Так и убило, Борис Казимирович… Ничего от Тимофея не осталось. Был человек — и нету…

— Что поделаешь… Спускайтесь вниз. Там, в «гроте», все наши.

— Есть! Только в кубрик заглянем, переоденемся.

…Под защитой нескольких этажей палубной брони, возле самой воды, собрались почти все оставшиеся в живых плавбатарейцы. Завидя Камынина и Циленко, оживились. Послышались вопросы:

— Что нового на берегу, какая обстановка на сухопутных позициях? Как наши раненые?

Камынин ответил, что на сухопутном фронте по-прежнему трудно… Давит гад, лезет. Бомбит по-страшному. Снарядов не жалеет. Народу пораненного очень много. Госпиталь забит. Тимофея Тимофеевича Бесчастного снарядом убило…

Выслушали молча. Мысленно вспомнили Тимофея Бесчастного: удалой был комендор, с нескольких снарядов немца сшибал, славный товарищ, плясун, каких не сыщешь… А душевная сила какая! Был тяжело ранен, а ведь в полном сознании находился, со всеми попрощался. Наверняка бы поправился, да надо же, нашелся у гадов для него еще один, роковой, снаряд. О подробностях гибели никто не спрашивал…

А в памяти Камынина навсегда останется та страшная ночь. Когда-нибудь он еще расскажет о ней… Если суждено будет…

А было так… Машина-полуторка привезла тяжело раненных плавбатарейцев в полевой госпиталь Камышовой бухты ночью. В число десяти принятых вне очереди тяжело раненных плавбатарейцев Бесчастный не попал. Обещали принять позже. Чтобы о нем и о других оставшихся плавбатарейцах в запарке не забыли врачи, Язвинский и оставил Циленко с Камыниным, помогавших ему эвакуировать раненых.

А что они могли сделать, чем помочь? Кто в полевом госпитале, переполненном, доведенном до высшей степени человеческого страдания, мог внять их просьбам? И что они могли, кроме просьб? Вокруг лежали сотни раненых, и в темноте было не понять, не разглядеть, кто жив, а кто уже умер. Да и какое право имел он, Камынин, заботиться о спасении своих товарищей, когда все, находившиеся на этом поле, были в не менее тяжелом состоянии? Из госпитального блока, сквозь строй толпившихся возле дверей легкораненых, протиснулись санитары и тут же, на земле, неподалеку от входа, стали отбирать особо нуждавшихся в немедленной помощи. Взяли кого-то и из плавбатарейцев…

Камынин вдруг понял — нельзя терять ни минуты. «Коля, бери!» Циленко догадался. Подняли с земли раненого, понесли следом за санитарами. Когда того раненого брали, зашевелился, застонал, потревоженный резким движением, Бесчастный. Камынин точно помнит — Бесчастный. Его голос. Может, очнулся, может, в бреду, и он, Камынин, обернувшись на ходу, крикнул: «Держись, Тимоша! Сейчас за тобой придем!»