Царские врата - Александр Трапезников

— Почему? — спросил я, наверное, остолбенев от неожиданности.

— Я уезжаю.

Мне не удалось задать следующий вопрос. Павел покачнулся и стал как-то заваливаться на меня. Его подхватил Заболотный.

— Н-ничего, — выговорил Павел. — П-пройдет.

— Ему врача надо! — выкрикнула Даша.

— Я провожу его, провожу в каюту! — прокричал в ответ Заболотный. — Он отлежится и всё пройдет. Это у него уже было, не раз!

В этот момент с пристани стали взлетать в небо петарды и взрываться там, расцветая всевозможными причудливыми красками. Целый сноп огней, сразу озаривший всё вокруг: и набережную, и теплоходы, и дома напротив. На День Победы такое не увидишь.

— Даша! — я ухватил ее за руку, поскольку она порывалась уйти.

— Оставь меня! — услышал от нее.

Заболотный вел Павла по палубе к каютам. С каждым взрывом петарды раздавались радостные крики пассажиров. Кричали так, что у меня в ушах шумело. А голова становилась совершенно пустой. Почему Даша сказала, что мы с ней больше никогда не увидимся? Или это опять проделки Рамзана? Я беспомощно оглянулся, будто бы в поисках ответа, увидел на капитанском мостике Игнатова. Меня поразило его лицо, мраморное, выточенное, с печатью обреченности. Каждая яркая вспышка озаряла его. И еще я заметил крошечную красную точку, которая словно блуждала по лбу, пока не остановилась там, где сходятся брови. Это уже потом я понял, что означала та точка — лазерный прицел.

— Даша! — опять прокричал я и почти сжал ее в своих объятиях, совсем не соображая, что делаю.

А за моей спиной Игнатов уже падал ниц.

Доктор Фицгерберт решил поселиться у нас навсегда. Так он мне сказал, конечно же, в шутку, когда я поздней ночью вернулся домой. Потом он стал «докладывать» о том, как вела себя Женя в эти часы.

Я слушал его рассеянно. Юрий Петрович педантично изложил мне, что она выиграла у него подряд двенадцать партий в шашки, затем они поужинали курицей и допили бутылку «хванчкары», посмотрели телевизор. Сестра всё это время вела себя спокойно, но вдруг, словно спохватившись, решала немедленно писать портрет доктора. Они отправились в мастерскую, где Юрий Петрович занял позицию на стуле, а Женя — перед мольбертом. Минут сорок она подыскивала нужный ракурс, делала карандашом наброски, потом утомилась, стала искать в мастерской какой-то холст, чей-то портрет.

— Как я понял, того самого человека — Павла Слепцова, — добавил доктор.

Не найдя, она пришла в сильное возбуждение, расшвыряла по углам свои работы, проткнула портрет «мэрского деятеля» ножницами, заплакала и засмеялась одновременно.

— Мне пришлось дать ей успокоительное и сделать укол, — сказал Юрий Петрович. — Я отвел ее обратно в квартиру и уложил спать. В ее положении нельзя так волноваться.

Он и до этого, во время своего рассказа, часто повторял эту фразу: «в ее положении».

— О чем вы, черт подери? — грубо спросил я.

— Как о чем? Она ведь беременна, — ответил доктор.

Я не поверил. Так и сказал ему.

— Это, молодой человек, знаете ли, случается, — произнес с легкой усмешкой Фицгерберт. — Я догадывался о физиологических причинах ее невроза, а когда спросил прямо, она подтвердила. На третьем месяце. Да-с, Коля, готовьтесь стать дядюшкой. Вот почему она так себя и ведет. А тут еще всякие личные события, смерть отца, словом, наслоение. Теперь к ней нужно быть особенно внимательным. Поэтому я и остался «на дежурстве». Сдаю тебе смену и иду спать.

— Погодите, Юрий Петрович, — сказал я. — Она не говорила — кто отец ребенка?

— Нет, меня это нисколько не интересует, — ответил доктор. — Но ведь догадаться, наверное, не сложно?

— Да, вы правы.

Я задумался. Действительно, несложно. Но знает ли об этом сам Павел? Скорее всего, нет. Ведь в эти дни они виделись всего один раз — в мастерской у Меркулова. А там произошла известно какая сцена. Теперь ясно — почему.

— Что-то на тебе лица нет, — произнес доктор. — С тобой-то все в порядке? Или что-то случилось?

— Случилось, — кивнул я. — Человека убили. Застрелили почти на моих глазах.

Больше я не стал ничего добавлять. А доктор не спрашивал, лишь промолвил:

— Это теперь на каждом шагу, что ж удивительного?

Он похлопал меня по плечу и отправился в комнату, а я начал разбирать раскладушку. Но спать не лег, продолжал думать о том, что произошло на корабле.

В начавшейся там суматохе всё смешалось. Многие сразу уехали, не дожидаясь милиции, другие остались. Игнатов с простреленной головой лежал на капитанском мостике, особо любопытные подходили глазеть. С Дашей мне больше ни о чем не удалось переговорить, её и Павла Меркулов увез на своей черной «Волге». Куда делся Заболотный? Не знаю. Иерусалимский что-то «пророчески» вопил, пока ему не заткнули рот. «Мэрский деятель» поспешно исчез. Филипп Данилович Котюков сохранял ледяное спокойствие. Атаман Колдобин с отцом Кассианом хлестали водку. Борис Львович предложил мне ехать к нему домой, но я отказался. Капитан осиротевшего судна, Тарас Арсеньевич, вышагивал возле покойника, словно находился на посту. А больше я ничего не помню. Светка посадила меня в машину к Коле-Камнерезу, и я вышел около метро.

Теперь вот тут проблемы. Пока я сидел на раскладушке и думал, в дверях появилась Женя. Посмотрела на меня с каким-то вызовом:

— Не спишь? Ты куда портрет Павла дел?

— Сжег, — сказал я. — Ты ведь сама этого хотела?

Она села за стол, достала пачку сигарет и закурила. Никогда раньше этого не делала.

— Тебе ведь нельзя курить, — произнес я. И «нажал»: — В твоем положении.

— Знаешь уже? — усмехнулась сестра. — Фицгерберт проболтался?

— А ты бы и сама могла мне сказать об этом. Не чужой, все-таки.

— А что ты можешь решать? Ты маленький.

— Давно вырос. Просто ты не заметила. Не хочешь этого замечать. У меня огромный мир, множественный. Как у каждого.

— Прости, — сказала сестра, стряхнув пепел. — Возможно, ты прав. Но всё равно, это ничего не значит. Твой мир — твой, а мой — мой. А у Павла — свой. Мы иногда впускаем друг друга, а потом выгоняем и захлопываем двери. И ничего с этим не поделаешь, так устроена жизнь. Она не терпит наблюдателей. Наблюдатель может лишь попытаться разделить с тобой жизнь, но в смерти своей ты все равно будешь одинок.

— А любовь? — спросил я. — Неужели она тоже ничего не значит?

— Почти ничего, — ответила сестра. — Сон. Сны видеть приятно, в этом я с тобою соглашусь. Но тогда надо и умереть во сне, вместе с любовью. Потому что рано или поздно наступит пробуждение. И хорошо хоть — не похмелье.

— Ты же любишь Павла, — сказал я. — Ты носишь от него ребенка под сердцем.