Сорняк, обвивший сумку палача - Алан Брэдли

Отец так тихо вошел в вестибюль, что я заметила его только теперь. Он стоял, держа Даффи за руку, опустив глаза, как будто внимательно изучал черно-белую плитку под ногами.

— Спасибо за визит, Фелисити, — тихо сказал он, не поднимая взгляд. — Очень мило с твоей стороны.

Мне хотелось ударить эту женщину по лицу!

Я действительно сделала полшага вперед, перед тем как твердая рука легла на мое плечо, остановив меня. Доггер.

— Что-нибудь еще, мисс Фелисити? — спросил он.

— Нет, спасибо, Доггер, — сказала она, копаясь в ридикюле двумя пальцами. Из глубин, словно аист, вылавливающий рыбу из пруда, она выудила что-то, с виду похожее на шиллинг, и со вздохом протянула ему.

— Спасибо, мисс, — ответил он, непринужденно убирая оскорбление в карман и не глядя на монету, как будто делал это каждый день.

И с этим тетушка Фелисити укатила. Миг спустя отец вступил в тень большого зала, сопровождаемый по пятам Даффи и Фели, а Доггер безмолвно исчез в маленьком коридоре за лестницей.

Это напомнило один из тех наэлектризованных моментов в пьесе в театре Уэст-Энда: когда все второстепенные персонажи растворяются за кулисами, оставляя героиню одну в центре сцены, чтобы она произнесла внушительные финальные строки молчащему залу, ожидающему ее слов с затаенным дыханием.

— Демоны ада! — сказала я и вышла во двор за глотком свежего воздуха.

Проблема с нами, де Люсами, решила я, заключается в том, что мы заражены историей так, как другие люди заражены вшами. В Букшоу были де Люсы с тех пор, как король Гарольд словил стрелу в глаз в битве при Гастингсе,[83]и большинство из них были несчастливы тем или иным запутанным образом. Похоже, мы рождаемся со следами одновременно славы и мрака в наших венах, и мы никогда не можем быть уверены, что движет нами в тот или иной момент.

С одной стороны, я знала, что никогда не буду такой, как тетушка Фелисити, но, с другой стороны, стану ли я когда-то как Харриет? Спустя десять лет после смерти Харриет все еще оставалась такой же частью меня, как ногти на руках и на ногах, хотя, вероятно, это не лучшее определение.

Я читала книги, которые ей принадлежали, ездила на ее велосипеде, сидела в ее «роллс-ройсе»; отец однажды в задумчивости назвал меня ее именем. Даже тетушка Фелисити на время оставила свою язвительность, чтобы рассказать мне, как я похожа на Харриет.

Но она подразумевала под этим комплимент? Или предупреждение?

Большую часть времени я ощущала себя самозванкой, подменышем, одетым в дерюгу дублером вместо золотой девочки, схваченной судьбой и упавшей с горы в невозможно далекой стране. Каждый, казалось, был бы намного счастливее, если бы Харриет вернулась к жизни, а я исчезла.

Эти и другие мысли крутились в моем мозгу, словно осенние листья в мельнице, когда я шла по пыльной дороге в деревню. Даже не заметив, я миновала резных грифонов на Малфордских воротах, отмечавших вход на территорию Букшоу, и теперь я была в поле видимости Бишоп-Лейси.

Ссутулившись и уныло переставляя ноги (ладно, признаюсь, я обозлилась на тетушку Фелисити за то, что она сделала такого болвана из Доггера!), я засунула руку в карман, и мои пальцы дотронулись до круглого металлического предмета, которого там не было раньше, — до монеты.

— Ой! — сказала я. — Что это?

Я достала ее и начала рассматривать. Как только мой взгляд упал на нее, я сразу поняла, что это и как оказалось в моем кармане. Я перевернула монету и хорошенько присмотрелась к оборотной стороне.

Да, никаких сомнений по части этого — и вообще никаких сомнений.

C того места, откуда я смотрела, чайная Святого Николая на главной улице выглядела рисованной открыткой старой доброй Англии. Ее верхние комнаты с эркерами служили жильем дедушке и бабушке теперешнего мистера Соубелла в те времена, когда они жили над своей мастерской по изготовлению гробов и мебели.

Соубелловские столы, буфеты и комоды, некогда широко известные своим неистовым черным блеском и мерцанием изукрашенных серебряных ручек, теперь утратили популярность и зачастую попадались на распродажах в усадьбах, печально и одиноко стоя на проходе, пока в конце дня их не продавали ненамного дороже, чем за фунт-другой.

«Беспринципные мошенники, которые используют это дерево, чтобы превращать вулвортские[84]буфеты в антиквариат», — однажды сказала мне Даффи.

В витрине похоронного бюро, заметила я, теперь были картонные часы, подвешенные на черный шнур в форме перевернутой буквы V. Минутная стрелка указывала на двенадцать, а часовая отсутствовала. Мистер Соубелл, по всей видимости, ушел в «Тринадцать селезней» за своей обеденной пинтой.

Я пересекла улицу и, открыв дверь в чайную, ступила внутрь. Справа от меня была крутая деревянная лестница с нарисованной синим стрелкой, указывающей наверх: «Чайная наверху». Рядом с лестницей полутемный узкий проход исчезал во мраке задней части дома. На стене еще одна услужливая стрелка — на этот раз красная и подписанная: «Уборные для джентльменов и леди» — указывала прямо.

Я знала, что туалет у чайной и похоронного бюро общий. Однажды осенним днем Фели затащила нас сюда на чай, и я была ошеломлена при виде трех женщин в черных платьях и черных вуалях, весело болтавших около двери в туалет, словно сборище зубастых ворон, перед тем как снова принять трагический вид и проскользнуть во владения мистера Соубелла. Дверь, в которой они скрылись, вела прямо в помещения похоронного бюро.

Я была права! Неброская табличка с золотыми буквами «Соубелл и сыновья» на темном лакированном фоне должна была помогать родственникам усопших не промахнуться и не попасть в коридор чайной после того, как они «намылят руки», как миссис Мюллет это именовала.

Черная обшитая панелями дверь беззвучно распахнулась.

Я оказалась в темной викторианской гостиной с флокированными черными, в середине желто-кремовыми обоями, вдоль стен комнаты стояли высокие деревянные стулья и был маленький круглый столик с веточками искусственных гипсофил. Это место пахло пылью, наложившейся на химическую основу.

Стена в дальнем конце комнаты была голой, если не считать репродукцию «Анжелюса» Милле в темной рамке, на которой мужчина и женщина, по виду фламандские крестьяне, одиноко стояли в поле на закате. Крупные руки женщины, натруженные, были молитвенно сложены перед грудью. Мужчина, сняв шляпу, неловко тискал ее в руках перед собой. Он отставил вилы, воткнув их в землю. В то время как вороны собирались над ними, словно стервятники, пара стояла, опустив глаза. Между ними, наполовину пустая, на земле стояла ивовая корзина.