Молчи обо мне - Айя Субботина

Еще одна темная часть прошлого, о котором я стараюсь не упоминать, потому что до сих пор понятия не имею, куда после скоропалительной смерти моей матери ее нерадивый муж увез ребенка.

Евгения минуту колеблется, но все-таки признает мою правоту и быстро уходит.

Пока Евгения в душе, я позволяю себе вольность попутешествовать по ее квартире с ребенком на руках. Меня совершенно не пугает присутствие младенца, разве что немного выбивает из колеи его запах. Потому что море моей памяти снова неспокойно — и, если я срочно не отвлекусь на что-т более спокойное, в мое настоящее снова вернутся те дни, когда я был глупым, поспешным, слишком злым и категоричным. Даже если тогда мне было куда меньше лет, чем сейчас.

Мне нравится ее квартира: хороший вид из окна, удобная планировка, где каждый квадратный метр используется с пользой, не теряется в дизайнерских завихрениях коридоров. Красивая отделка комнат, стильный минимализм в светлых тонах и при этом все пропитано каким-то романтизмом. В винтажной глиняной вазе под старину — букет засушенных подсолнухов. На полочках — мелкий декор, сувениры, ракушки. И всего пара рамок с фото, на одной из которых Евгения в обнимку с сестрой, а на другой — мужчина и женщина в окружении своих дочерей-школьниц.

На кухне тоже полный порядок. Я заглядываю в холодильник и там действительно только то, что не могло быстро испортиться: благородный сыр, консервированные фрукты. А на кухонном столе — подсвечники с подтаявшими разноцветными свечами. Кто-то любит проводить вечера в атмосфере?

Я усмехаюсь своим мыслям, потому что всегда представлял Евгению именно такой: женщиной, которая умеет создавать себе уют, любит делать «красиво» не потому, что нужно, а просто так.

— Нашли что-то интересное в моем холодильнике? — слышу в спину знакомый голос и как только оборачиваюсь — Евгения тут же забирает у меня ребенка. Хоть он прекрасно и сладко уснул и не похоже, что собирается просыпаться в ближайшее время.

— Убедился, что могу доверять моей Правой руке, — отвечаю я и поглядываю на часы. — Я успею съездить в супермаркет за продуктами. У вас есть гастрономические пристрастия?

— Вам пора, Лука, — говорит она и освобождает проход к двери. — Я очень благодарна за то… — Запинается, хватает губами то ли воздух, то ли непроизнесенные слова. — За то, что вы позволили мне почувствовать этот день так. Как его чувствует любая нормальная женщина. Но сейчас я вполне в состоянии справиться сама. Это — моя территория, здесь не для кого разыгрывать спектакль.

Я вижу, как боль уродливыми подпалинами проступает сквозь ее счастье. Словно повисший над огнем лист, на котором постепенно появляются темные пятна и ожоги. Она боится оставаться одна.

— Когда мать родила мою сестру, ее молодой муж как раз делал вид что проходит курс от наркозависимости, — неожиданно даже для себя самого говорю я. Эта история — мое прошлое, и она болит так же сильно и уродливо, как сейчас болит Евгения. И не важно, что свеча подо мной давно погасла. — Поэтому забирать ее из роддома пришлось мне. Я привез их с сестрой домой. Мама ходила по комнатам — и у нее был такой же потерянный вид, как и у вас сейчас. И страх, что она останется совсем одна.

— Вы ошибаетесь, — пытается сопротивляться Левитская, но ее взгляд говорит, что я угадал.

— Сегодня я останусь с вами, — рублю я. — Ваше желание быть сильной и независимой не может не восхищать, но единственный человек в этой комнате, которого вы сможете обмануть таким липовым враньем — вы сама.

— Я… не понимаю, — окончательно теряется Евгения.

У нее мокрые после душа волосы и на мой вкус ей следовало бы подстричь их до линии подбородка, чтобы открывать тонкую шею и впадины над ключицами. В офисе она всегда в наглухо закрытых блузах, но сейчас я вижу каждую веснушку на сливочной коже. Почему она одна? Если отбросить тот факт, что эта женщина — совсем не мой типаж, то она могла бы стать украшением любого мужчины: аккуратная, маленькая, хорошо сложена. Даже сейчас, после родов, я не вижу ни единого намека на лишний вес. А уж о том, что женщина с ее достатком и устроенностью может претендовать даже на топ-менеджера уровня «Газпрома» можно и не заикаться. Но она одна и, не считая инцидента с Сабининым, я не припомню возле нее мужчин. Отец ребенка так сильно зацепил это маленькое несчастное сердце?

— Я уйду, если вы один раз, но убедительно скажите, что сегодня хотите остаться одна.

Мы смотрим друг на друга и оба понимаем, что ничего подобного она не скажет. Но я рад, что даже не пытается, потому что до сегодняшнего дня мне крайне импонировала ее честность. Не хотелось бы пачкать образ натужной ложью.

— Еду можно заказать из ресторана, — сдается Евгения. — Или из пиццерии.

— Вам можно? Никакой особенной диеты?

Это просто технический вопрос, уточнение, но Левитская внезапно тушуется и становится красной, как рак. Бормочет что-то вроде «да, можно, нет никакой диеты» и, извинившись, прячется в детской.

Я хочу, чтобы он ушел.

И хочу, чтобы остался.

Потому что больше, чем компания этого непонятного Луки, меня страшит одиночество, которое успело свить гнездо в каждом углу каждой комнаты моей квартиры. Я почти вижу их: затянутые черной паутиной куски, из которых торчат призрачные воронята. Если Лука уйдет, я останусь с ними один на один, совершенно вымученная последними неделями и не способная дать достойный отпор даже собственному воображению.

Я укладываю Хельга в кроватку и долго-долго рассматриваю маленькое умиротворенное личико. Он правда похож на Артема как две капли воды, и я уверена, что ничего не изменится даже спустя месяцы и годы. В конечном итоге мой Олег-Хельг превратится в ушедшего от меня мужчину, и я смогу каждый день улыбаться ему и желать спокойной ночи. В конец концов, это мое собственное противоядие.

Правда, у него есть огромный побочный эффект, против которого я еще не выработала иммунитет: чем больше я смотрю на своего сына, тем отчетливее понимаю, что его отец… Он до сих пор здесь, в моей голове. И всегда там был. Все эти месяцы я забивала свою голову всем, что попадалось на глаза или под руку, я делала вид, что живу, но на самом деле всего лишь довольно неплохо лгала сама себе.

— Твоя мама — самая настоящая слабачка, — шепчу я, трогая спрятанную в зашитый рукав комбинезона ладошку сына. Хельг даже не шевелится, так крепко и сладко спит.

А я внезапно вспоминаю, каким маленьким он был в руках Луки.

Отбрасываю эти мысли, включаю и проверяю радио-няню, но еще минуту топчусь на пороге детской не в силах выйти из убежища.

Почему он здесь? Зачем? Только ради меня?

Я не настолько наивна, чтобы поверить, будто Лука вдруг решил блеснуть приступом альтруизма. Не просто так он сказал о матери. И та женщина, носившая его ребенка — он сказал, что ее больше нет. Буквально?