Напиши себе некролог - Валерий Введенский

– Уезжаю по срочному делу, – сообщил он.

Очередь зашумела:

– Как так? Битый час сидим!

– Всех вас примет Арсений Иванович, – заверил начальник.

– Я хочу говорить лично с вами, – вскочил со стула мужчина кавказской внешности.

– Значит, приходите в субботу.

– Вас и завтра не будет? – уточнил Яблочков.

– И тебя тоже. У Прыжова супруга скончалась в родах. Завтра похороны.

– Вы к нему?

– Разумеется, – соврал Крутилин.

К Прыжову Иван Дмитриевич не собирался – тому сейчас не до визитеров, а все дежурные слова он скажет завтра. А про визит к Пятибрюхову Яблочкову знать не обязательно.

– Передайте ему мои соболезнования, – попросил Арсений Иванович.

– Непременно.

Степан Порфирьевич сильно удивился:

– Опять что случилось? – спросил он встревоженно, доставая из буфета коньяк и сигары.

Крутилин протянул ему червонец с сердечком:

– Капа попросила тебе вернуть.

Хорошо, что Крутилин успел подхватить бутылку, выпавшую из рук Пятибрюхова, сигары пришлось собирать по полу. Степан Порфирьевич, словно жена ветхозаветного Лота, превратился в столб. Иван Дмитриевич плеснул себе в рюмку, обтер одну из сигар носовым платочком и задымил.

– Капа жива? – спросил, выдавливая из себя звуки, Степан Порфирьевич.

– Велела тебе кланяться.

– Слава богу! Счастье-то какое…

– Выпьешь?

Пятибрюхов кивнул. Крутилин подошел к буфету, взял еще одну рюмку и наполнил ее до краев. Чокнулись. Крутилин лишь пригубил, смакуя дорогой напиток, купец выпил одним глотком.

– А как же гроб, похороны? – уточнил купец. Руки его дрожали.

– Не ее были кости. Эксперты ошиблись. Так бывает. Ну-с, рассказывай, Степан Порфирьевич. И на этот раз – начистоту.

Пятибрюхов налил себе еще, выпил и лишь после этой порции смог взять себя в руки.

– Мир давно изменился. А только мы, старообрядцы, так и живем при царе Горохе. Блюдем себя, словно завтра конец света. А у меня смолоду кровь заиграла. И не только кровь, но и другие жидкости в организме. Молитвами себя укрощал, постом, надеялся, что после женитьбы само пройдет. А после женитьбы еще хуже стало. Моя Поликсена Осиповна только через простыню дозволяет. И к себе в постель не каждый день пускает, а только когда по календарю непотребство сие допускается для продолжения рода. А после мы непременно замаливаем грех, стоя на коленях пред образами. А люди-то нынче совсем по-другому живут, в радостях себе не отказывают. Я сие раньше не знал. Но как мильонщиком стал, пришлось и в ресторанах побывать. Клиент-то ведь всякий попадается, не только старообрядцы, а выгодного покупателя умаслить надо, да так, чтобы доволен остался. Сидишь с ним в номерах, а вокруг хористки, арфистки, которые так и норовят на колени прыгнуть. А ты их с улыбочкой останавливаешь. А самому-то хочется. И чтобы села поплотней и задницей туда-сюда, туда-сюда…

– Сменил бы веру, – не выдержал нелепых терзаний купца Крутилин.

– Жену тоже сменить? А общество, которому всем обязан? Нет! Вся надежда была на Бога, чтобы избавил наконец меня от искушений. А он заместо Федьку мне послал.

Я ведь права не имел его к нашей вере приучать – Обожженыш крещен был покойными его родителями в Синодальной церкви. Таким по законам империи менять веру нельзя. Но Федька считал, что на пожаре его спас сам Господь, хотел жизнь свою посвятить служению ему, по три раза на дню бегал в церковь, что напротив Царскосельского вокзала – нас погорельцев тогда в казармы Семеновского полка переселили – с батюшкой тамошним подружился. А батюшка Федьке в штаны полез… Больше он в Синодальные церкви не ходил. Упросил меня как-то взять его на службу. Я и взял, преступлением сие не считается – службу послушать. Федьке у нас понравилось. И решили мы, что числиться будет он в Синодальной – я до последнего его дня батюшке в церкви Преображения Господня, что в Колтовской слободе, «жалованье» выплачивал, чтобы тот Обожженыша в исповедальные книги записывал – а окормляться в нашей.

Федька сильно толковым рос. Честно говоря, он-то и подсказал мне кругляк на доски распилить, так что и богатством своим я ему обязан. Потому, когда пятнадцать ему стукнуло, отправил в Англию учиться торговому делу. Сами знаете, старообрядцы детей в российских гимназиях не учат, посылают их за границу. А там Федька от Бога вдруг отвернулся. Прочел какую-то книгу, что, якобы, человек произошел от обезьяны, и в эту чушь заместо Бога поверил. А возраст-то у него был самый разгульный, пригляда за ним в Англии никакого, а тут вдруг и нравственные ориентиры потерял. Пустился он во все тяжкие. Когда в прошлом году фотографическую карточку прислал, я даже не узнал его. Написал в ответ, чтоб к возвращению волосы и бороду отпустил, иначе помощником не возьму. Он послушался. И даже на службы в наш корабль[76]стал ходить. Но я видел, как от всего этого он теперь далек. И поведение его оставляло желать лучшего, под любым предлогом норовил улизнуть из дома на всю ночь, а на следующий день воняло от него дешевыми духами. Как-то Поликсена моя приболела и на службу поехали без нее, и по дороге назад решил я Федьку усовестить. Он огрызнулся, заявил, что Синодальная церковь, к коей принадлежит, не возражает против борделей. А потом меня огорошил:

– А вы ведь завидуете мне, Степан Порфирьевич. И сами бы не прочь пошалить, да Бога вашего боитесь. Но если б он существовал, разве позволил бы по-разному ему молиться? В Синодальной тремя перстами крестятся, раскольники и латиняне двумя, а лютеране вообще крест не кладут и на шее его не носят. То бишь или Богу все равно, или его вовсе нет.

Мне бы его оборвать, на место поставить, оплеухой наградить. А я растерялся. И напугался – неужели похоть моя столь заметна? Вдруг и Поликсена знает? И братья из церкви? Это Федьку и спросил. Обожженыш рассмеялся, уверил, что окружение мое слишком целомудренно и о пороках знает только то, что изложено в «Житиях святых», то бишь ничего. И добавил, что ежели хочу свои фантазии реализовать, то он, Обожженыш, знает заветные места, где мое инкогнито будет гарантировано. Но я с ходу отверг эту идейку. И не потому, что богохульной была. Я и сам знал адреса заветных мест. Но ведь и в заветных местах шлюхи остаются шлюхами. И могут наградить любострастной болезнью. А я, в свою очередь, Поликсену Осиповну. И тогда мое инкогнито – коту под хвост.

– Значит, надо вам девственницу, – произнес Обожженыш слова, которые я не решался произнести.

Потому что хотел не просто девственницу, а конкретную – Капу Гневышеву. На похоронах отца произвела она неизгладимое на меня впечатление. Показалась красивей и желанней всех арфисток на свете. Обожженыш тут же предложил план, как ее совратить.

Сделать ей предложение напрямую было невозможно, я это понимал. Капа из таких, кто будет голодать, но не продастся. Значит, надо вынудить ее это сделать.